Мужчины посмеиваются над вздрагивающими от малейшей качки мальчишками, но даже они бросают сети с опаской, каждый раз замирая на один удар сердца, прежде чем над неспокойной синевой птичьим крылом взлетают жесткие от соли плетения липового лыка. Даже те, кто хохочет вечерами в корчме над стариковыми байками, теперь с опаской смотрят за борт корабля. Как знать, от чего порой тонут иные лодки? Как знать, что рождает морские штормá? Неподвластная никому природа или песнь короля драугров?
- Море да будет милостиво к нам, - шепчут рыбаки свою нехитрую молитву, эту вековую ложь, неизменной фразой передающуюся от отца к сыну. Ведь море не милостиво и не жестоко.
Море равнодушно.
В вышине всё громче кричат птицы, неторопливо кружа над утлым суденышком. Чуют, что здесь можно поживиться свежей добычей. На солнце росчерки белых перьев кажутся серебряными лезвиями, а распахиваемые в крике клювы – черными зевами, жадными настолько, что готовы поглотить самих рыбаков.
- Тащи! – разносится далеко над водой, и птицы шумно хлопают крыльями, бросаясь вниз в попытке урвать из сетей еще бьющуюся в агонии рыбу. Рыбакам и не жалко отдать малую часть добычи прожорливым птицам. Вода здесь кишит рыбой, и их сегодняшний улов еще несколько дней будет кормить всю деревню.
- Ближе! – вновь кричат с носа суденышка. – Держимся ближе к рифам.
На рифах – голых скалах, на которые беспрестанно бросаются волны, обращаясь искрящейся белой пеной – не поместиться и половине гребцов, но близость земли – единственное, что действительно успокаивает и безусых мальчишек, еще только учащихся бросать с борта сеть, и зрелых мужчин, десятилетиями ходящих в море на промысел.
Каждый верит, что он успеет доплыть.
- Еще разок! – кричат рыбаки, когда солнце поднимается в зенит, и сеть вновь раскрывается над водой, коршуном падая на мелкую рябь волн и снующие у самой поверхности блестящие рыбьи спины с колкими прозрачными плавниками.
Еще разок, и неглубокий трюм будет забит до отказа. Еще разок, и можно возвращаться, развернуть нос суденышка на север, в последнем рывке вскидывая тяжелые весла, и перевести дух, когда за спиной останется чернильная синева и бьющиеся о рифы волны. Еще ни один рыбак не тонул в прозрачной зеленой воде.
Еще разок, и… Попавший в сети детеныш косатки – слишком маленький, слишком любопытный – кричит безмолвно, лишь широко разевая пасть, но Тилю вдруг мерещится, что в ряби на воде что-то меняется, зарождается у самых бортов суденышка и уходит вниз, в глубину.
- Стойте! – кричит кто-то из рыбаков, тоже почуяв отдающую в кончики пальцев дрожь, но весло уже опускается с глухим ударом, и текущая по палубе кровь кажется такой же темной, как и море за бортом. Первый порыв ветра ерошит волосы, но его никто не замечает.
- Накликали беду, - бормочет один из гребцов, чье лицо перечеркнуто бугристым шрамом. Старики говорят, будто однажды он видел морского короля так близко, что разглядел даже цвет его глаз. Старикам, конечно, верят лишь мальчишки.
- Поворачивай! – соглашается другой, над которым всегда потешаются в корчме из-за его суеверий. Тиль пятится от растекающейся крови, не слушая споров о том, чью стену теперь украсит китовья черно-белая шкура, и не может отвести взгляд от расколотой головы. На солнце наползает дымка облаков.
Волны еще спокойны, даже ленивы, когда лижут борта рыбацкого суденышка, но ветер поднимается с новой силой, дергает жесткие от соли пряди волос, рвет залатанные подолы рубах, хлопает, верно, ставнями на оставшемся далеко за спиной берегу. И слова давно выжившей из ума старухи камнем бьют по виску.
Поют.
Тиль не слышит их голосов даже в море, но цепенеет всем телом, различив что-то иное в плеске воды за спиной. Лопатками чувствуя пристальный взгляд. Тиль бы зажмурился, но куда больше боится лишиться головы, чем встретиться взглядом с тем, что смотрит на него из моря. А потому он дрожит, лихорадочно стискивая пальцами распятие на шее – будто оно в силах защитить от подобных демонов, – и оборачивается резко, готовый к удару. Но поначалу не видит ничего, кроме черной воды. Та шевелится за бортом клубком морских змей, извивающихся в волнах и сплетающихся друг с другом среди белой пены и нитей голубого жемчуга.
Это не вода. Это волосы.
Они поднимаются из глубины, и Тиль бы закричал, предупредил остальных, но крик стынет в горле, и изо рта не вырывается ни звука, когда сквозь черноту длинных прядей проступает белое лицо.
Черная Грета не миф и не сказка. Она протягивает руки с длинными острыми ногтями, крепко хватаясь за борт рыбацкого судна широко расставленными пальцами, и словно сама волна, одна из многих бьющих о дерево волн, поднимается над другими пенистыми гребнями. Мокрые волосы оплетают длинное тело вторым одеянием поверх жемчугов на груди и переливов жесткой ткани на плечах и бедрах, но Тиль не видит ни белизны кожи, ни блеска морских драгоценностей. Одни только ровные акульи клыки между приоткрытыми алыми губами.
И глаза, как тлеющие угли.
- Грета, - шепчет кто-то за спиной, и хотя его голос уносит в сторону новым порывом ветра, Тиль вдруг понимает, что не слышит ничего иного, кроме плеска воды и далекого воя поднимающегося шторма. Никто больше не спорит о китовьей шкуре. Никто не смеет даже шевельнуться.
Черная Грета смотрит – пристально, нахмурив изогнутые брови, как смотрят не королевы, а палачи за миг до удара топором, – на мертвого детеныша косатки, будто не замечая рыбаков – они все лишь пыль, морская пена под ее ногами,– и медленно качает головой. Солнце меркнет, скрываясь в завихрениях серых и черных туч, и переплетающий длинные волосы жемчуг утрачивает свой блеск. Капающая с него морская вода кажется слезами, текущими из сотен голубых глаз.
Она убьет их, думает Тиль, неспособный отвести взгляд и схватиться даже за весло, раз уж иного оружия под рукой нет. Она утащит их на дно, разорвет острыми ногтями, выпьет кровь и обглодает дочиста кости, она…