Бросается в воду рыбьем движением, отпуская изъеденный солью борт рыбацкого судна.
Ушла? Оставила их? Пощадила?
Остальные, верно, думают так же, поскольку хватаются – одновременно, будто получив безмолвный, но ощущаемый кожей приказ – за весла, позабыв даже свернуть сети. Те остаются лежать на палубе, и мелкие голубоватые рыбешки еще слабо трепещут среди лыковых узлов, разевая немые рты. С почерневшего до самого горизонта неба падают первые капли, но этой воды недостаточно, чтобы прекратить рыбью агонию.
Быстрее, подгоняют волны, вздымаясь всё выше и выше, с силой накатывая на борта суденышка. Палубу качает под ногами, и весло, как живое, рвется из рук. Море сильнее и зрелого мужчины, и пятнадцатилетнего мальчишки, море поглотит любого из них.
Быстрее. Пока волны не стали слишком высоки. Пока дождь не обратился сплошной ледяной стеной, от которой не спасет ни тонкая рубаха, ни дорогой – рыбаку не по деньгам – кожаный плащ. Пока сжимающие весло пальцы не свело судорогой от холода. Пока рифы – серые скалы у самой границы шторма – не скрылись за буйством воды, взметающейся перед носом суденышка и хлещущей из низко нависших туч.
Быстрее, пока… волну не рассекли, поднимаясь из пенящейся на гребнях черноты, острые треугольные плавники.
- Свора… - разносится над палубой многоголосым шепотом, едва слышным за воем ветра и барабанным боем дождя. – Свора Джейдена.
Теперь уже никого не забавляют россказни стариков об акульей стае, рвущей на куски всех, кто не придется по нраву морскому королю. Даже те, кто смеялся над чужим страхом перед чернильно-синей глубиной, теперь не могут выдавить слабую улыбку. Внушаемый легендами безымянный морской ужас обретает форму.
В левый борт бьет тяжелое, уходит под днище, едва не подбрасывая утлое суденышко над водой, и те гребцы, что послабее, валятся со скамей вместе с веслами, неловко пытаясь подставить руки. Волны и ветер набрасываются на кораблик первыми, крутят, дергают, путают, мешая понять, куда теперь грести, палуба ходит под ногами ходуном, а затем на мгновение становится почти тихо, словно кто-то одним словом заставил успокоиться ревущий шторм. Или, быть может, это Тиль перестает замечать звуки, когда сквозь бьющий в лицо и застилающий глаза дождь вдруг различает, как над водой поднимается еще один огромный плавник.
И идет на таран.
Опрокинет, инстинктивно понимает Тиль и бросается в сторону, роняя на палубу бесполезное весло и готовясь самому прыгнуть в воду, лишь бы не быть оглушенным ударом перевернувшегося судна. Рвется к призрачному шансу на спасение, только чтобы увидеть, уже схватившись руками за противоположный борт, как прямо перед ним одна темная волна расступается десятком других. Будто бросается прочь – во все стороны разом, – и на изъеденный солью, мокрый от волн и дождя борт ложатся мертвенно-белые руки, с нечеловеческой силой сминая пальцами старое дерево.
Тиль видит его всего мгновение, успев различить только подобие венца на светлых с прозеленью, переплетенных длинной косой волосах да ряд треугольных клыков под по-звериному поднятой верхней губой.
И глаза, как тлеющие угли.
За всю свою жизнь, пусть и совсем недолгую, он не видел ничего прекраснее и ужаснее одновременно.
А затем рыбацкое суденышко переворачивается от двух одновременных ударов, и несколько долгих мгновений выброшенный в воду мальчишка не различает ничего, кроме мечущихся перед лицом пузырей и серых акульих боков с длинными плавниками. И когда он, лишь чудом поняв, где верх, а где низ, наконец выныривает, хватая ртом воздух, в заполненные ледяной водой уши врывается чей-то пронзительный крик. Перевернутое суденышко уходит на дно среди кишащей плавниками кровавой пены.
Плыть. Нужно плыть, и, быть может, не заметят, не почуют среди хлещущей в море крови. Ресницы слипаются от соли, дождь безжалостно колет слезящиеся глаза, но он различает – одной лишь милостью Господа – острые пики рифов над бушующими волнами, такие близкие и такие далекие одновременно. И плывет, неловко загребая руками – будто разом разучившись плавать, – и в случайных судорогах хватая ртом и невольно вдыхая носом горькую холодную воду. Замерзшие, двигающиеся всё слабее и судорожнее ноги сами тянут на дно, волны накатывают снова и снова, заставляя погружаться под воду с головой, и Тиль понимает, что не проплыл и ярда, когда почти ослепшие от шторма глаза вдруг различают силуэт на одном из рифов.
Она смотрит – просто смотрит, и выражения ее лица не прочесть сквозь пелену ливня, – но когда под ногами, где-то глубоко внизу, инстинктивно ощущается новое – чужое – движение, Тиль понимает, что она смотрит на него. И отчаянным рывком бросается вперед, бьет рукой вздымающуюся волну в попытке вырвать себе еще хотя бы ярд жизни.
Сбежать от того, кто плывет куда быстрее человека.
Он выныривает из воды далеко впереди, словно не замечая бушующего вокруг моря – он сам море, окутанное белизной жесткой ткани из водорослей, как морской пеной, – и поднимается на скалу одним плавным нечеловеческим движением. Стелющийся по камням подол королевского одеяния еще багровеет разводами крови.
Королева размыкает губы – алое пятно среди белого, серого и черного, – но даже стой Тиль рядом с ней, он не разобрал бы ни слова из речи, которую не понимает и даже не способен толком услышать.
- Этот… еще совсем мальчишка.
Только она слышит голос, в котором сродни бури над волнами клокочет ярость. И только она видит, что пылающие темные глаза полны презрения.
- Он будет таким же.
- Как знать. Может, это его чему-то научит?
Белое лицо с парой липнущих к впалым щекам светлых прядей искажает гримаса, приподнимающая верхнюю губу над акульими зубами. Лишь Черной Грете под силу усмирить неистовствующий шторм.
- Пусть плывет. Пока может.
Тиль барахтается в воде, кашляя и судорожно глотая горечь и соль, из последних сил пытается грести вперед, а затем вскидывает, поддавшись инстинктивному порыву, голову и сквозь брызги волн и дождя различает безучастные, тлеющие углями глаза короля.
Море равнодушно к метаниям тонущего человека. Море не подаст руки.