– Что так быстро? Мы не надеялись тебя сегодня увидеть, – Дубовик опять подмигнул Доронину.
– Больно уж ты, Андрей Ефимович, прыток! С твоими торпедными скоростями мне не потягаться! Я уж по-стариковски – тихой сапой…
– Не сердись, Геннадий Ефимович, но ты дурак! Ей замуж надо, а ты пока будешь своей сапой подкрадываться, кто-нибудь уведет! И что у тебя за манера, приписывать себя к старикам? Сколько уже можно тебе говорить об этом? Нормальный, здоровый мужик – бери её под белы руки и – в ЗАГС! Не то сам соблазню! – с мальчишеским задором заявил Дубовик.
Калошин так посмотрел на него, что тот только замахал руками:
– Шучу-шучу! Мне кроме Варьки теперь никто не нужен, «папа»! – и засмеялся. – А Светлана хороша! Мы с Василием за тебя рады! А, Вася, рады?
– Ещё как рады! Давайте уже выпьем! За папу, за маму! За кого там ещё? Скоро уже и праздник наш закончится! – ворчал Доронин, разливая по стаканам коньяк. – А то ещё, на ночь глядя, кого-нибудь шлёпнут, и тогда совсем хана празднику!
– Типун тебе на язык, лейтенант! – замахал руками Калошин.
За беседой пролетел незаметно последний час этого вечера. Доронин уснул сразу, едва голова его коснулась подушки, Дубовику и Калошину же не спалось.
– Слушай, Андрей Ефимович, вижу, что-то тебя беспокоит? Может, скажешь?
– Ты прав… – Дубовик повертелся в кровати, потом сел, подняв под головой подушку. – Наши ночные беседы с тобой стали уже ритуалом, – он невесело усмехнулся. – А эта гостиница, что дом родной…
– А мне они помогают! – пытаясь приободрить собеседника, живо сказал Калошин. – У тебя, вообще-то, есть квартира?
– Есть, только я забыл, когда последний раз там ночевал. Отдал ключи уборщице из нашего Управления, она за ней и смотрит… – какая-то потаённая грусть послышалась в этих словах.
– Да-а… – Калошин вдруг представил глаза Дубовика, и его пронзила одна мысль: «У меня нет жены, но есть Варя. И даже если она выйдет замуж, то дочерью быть не перестанет! И сейчас ждет меня дома! А у него нет никого. Он очень одинокий человек, не смотря на то, что сильный духом – может постоять за себя, только вот в его квартире всегда пусто…» – и почти сердечная боль пронзила его: он понял, что в глазах этого человека жила тоска по семейному теплу и ласке, которую он тщательно скрывал.
В душевном порыве Калошин встал с постели и, прошлепав прямо босиком по холодному полу, уселся на край кровати Дубовика, и был просто сражен словами того:
– Да не переживай ты!.. Я привык… И это не самое страшное в жизни!.. – майор вдруг почувствовал в темноте, что тот улыбается: – Вот заберу Варьку, и оживет мое холостяцкое жилище! И ты женись, не тяни! – этим словам Калошин тоже улыбнулся и почувствовал, что тяжесть с души ушла.
Он шутливо ткнул Дубовика в бок и отправился к себе под одеяло. Пока вертелся, устраиваясь удобнее, понял, что сосед его отвернулся к стене, и решил больше ни о чем его не спрашивать.
Глава 7.
Утром, сидя за завтраком в гостиничном ресторане, Дубовик напомнил о неоконченной работе с документами в архиве клиники. Доронин с готовностью вызвался закончить это дело. Допив чай, он быстро собрался и ушел. Калошин же решил вернуться к вопросу о том, что так беспокоит его товарища.
– Я постараюсь тебе объяснить, – отодвигая пустую тарелку, Дубовик задумчиво повертел вилку. – Видишь ли, Геннадий Евсеевич, мы изначально, ещё после убийства Полежаева решили, что документы, касающиеся экспериментов Вагнера, исчезли. Почему мы сделали такой вывод? В тот момент мы не знали о том, что у него был сын, и вполне можно было предположить, что все записи остались у Шаргина. Сейф был пуст, в столах никто ничего не обнаружил. Но ведь никто и не доказал, что они там были изначально. А если учесть, что на тот момент Вагнер был жив, то о какой пропаже может идти речь? Истинные истории болезни Турова и Чижова были, да – их видел Хижин. Я уточнял у него, действительно ли это были они? Он подтвердил свои слова. Но в них лишь анамнез, диагноз и течение послеоперационного периода. Туда ведь не впишешь суть самого эксперимента, да и, судя по записям, которые вел для себя Шаргин, ему она и не была известна. А ведь то, что сделал Вагнер – это научное открытие. Пусть дьявольское, пусть злодейское, но открытие. Так же, как и атомная бомба. А в какое русло будет направлено применение этого открытия, зависит от степени извращенности ума, его породившего. Вагнер направил его во зло людям. Но это вопрос профессиональной этики ученого и личной ответственности. Так вот мог бы он так просто передать свои записи? И кому? Шаргину? Кто он такой? Хороший психиатр? Да! Но простой исполнитель, не более! Кроме того, Шаргин, как врач, свято верит в то, что делает доброе дело, а это идет в разрез жизненным постулатам Вагнера. Берсеневу? Его привлекли к делу, скорее всего, шантажом. Если помнишь, хирург привозил ассистентов на операции, после чего те пропадали. Честный врач на такое бы не пошел. Просто он крепко сидел на крючке у Вагнера, а позже и у Каретникова. Из всего этого следует, что Вагнер должен завещать свое детище близкому и по духу, и, вероятно, по крови, человеку, который продолжит дело после его смерти? – Дубовик вопросительно посмотрел на Калошина.