Калошин привстал на кровати:
– Подожди-подожди! Ты хочешь сказать, что дело Каретникова ещё не закончено?
– Именно это я и сказал! – Дубовик задумчиво покусал губы. – Знаешь, Геннадий Евсеевич, несколько дней назад в Москве, когда ребята проводили очную ставку Каретникова с Анной Штерн, – я там присутствовал,– все вдруг поняли, что «рыба» эта хоть и крупная, но плавала на мелководье, а вот настоящая «барракуда» где-то ещё скалит зубы. Понимаешь, много нестыковок. И вот сегодня я понял, что вырисовывается морда монстра. Ведь если разобраться, в этом деле изначально осталась масса вопросов. Мы не нашли троих явных фигурантов, и тем самым, могли упустить ещё кого-то. Как-то быстро нас охватила эйфория победы. И вот теперь начинаем пожинать плоды своих «успехов». И я хорош, павлин – распустил хвост! Повёлся, как мальчишка!..
– А мне кажется, не все так плохо! – успокоительно сказал Калошин. – И разве Вагнер с Каретниковым – не «голова» этой… как ты её назвал, барракуды?
– А! – махнул раздраженно рукой Дубовик. – Как теперь не назови, вижу, что хреново! Нет, ведь было ясно, что Кривец, безусловно, имеет прямое отношение к делу «швайгеров», искать надо было до конца. Понадеялись, что Каретников все тайны нам раскроет, а он, как мы уже поняли, ни черта не знает! – Видно было, что он распалялся всё больше и больше, даже вызвал удивление у Калошина.
– Андрей Ефимович! Где твое спокойствие?
– Пар выпускаю! Веришь, сколько раз убеждал генерала!
– А он?
– Каждый раз отправлял ко всем родственникам. Ну, ладно, добью это дело – докажу, что был прав! Посажу на задницу старого пердуна! – Дубовик с силой вдавил окурок в пепельницу и покрутил. – Aut vinsere, aut mori! – произнес он и вытянулся на кровати.
– Что ты сказал? – переспросил Калошин.
– Не я – Цезарь. Или побеждать, или умирать!
– Ну да! А что нам ещё остается? – вздохнул Калошин, потом с интересом глянул на товарища: – А любишь ты, Андрей Ефимович, ввернуть в разговор что-нибудь этакое!.. Это сколько ж ты иностранных языков знаешь?
– Что? А-а! Немного, только два, – без выразительности ответил Дубовик, полностью погрузившись в свои мысли. – Другие больше знают…
– Хм, «только два»!.. Да-а, от скромности ты не умрешь! А я только несколько слов по-немецки… Ну куда уж мне до тебя!.. – деланно вздохнул Калошин, по Дубовик, думая о своем, не обратил внимания не его брюзжание.
Майор помолчал, вспоминая, что ещё хотел спросить:
– Слушай, а что непонятно с Каретниковым? – и, не услышав ответа, очень громко повторил свой вопрос.
Дубовик удивленно посмотрел на него:
– Ты чего кричишь? Я хорошо слышу.
Калошин уже неоднократно замечал, что Дубовик часто полностью погружался в свои мысли, не слыша, казалось, ничего вокруг. Но потом вдруг мог продолжить разговор, как ни в чем не бывало, и очень легко переходил от серьезного настроения к смешливому, разряжая тем самым обстановку.
– Я должен тебе объяснить кое-что, – Дубовик повернулся к Калошину. – Помнишь, после завершения дела Вагнера, я сказал тебе с Сухаревым, чтобы вы все дела, даже самые незначительные, проверяли на связь с фигурантами этого дела? Сухарев тогда поинтересовался, зачем это надо. Так вот, не зачем, а почему? Потому что, оставались вопросы, а мы их проигнорировали. Я дважды сам беседовал с Каретниковым. Даже не будучи психологом, скажу, что этот человек не мог убить своего отца.
– Как же… – начал было Калошин, но Дубовик остановил его:
– Прошу, не перебивай и послушай все до конца. У меня у самого от всех этих дел каша в голове, верчу всё и так и этак, никак не соберу в узел. – Он вновь лёг на спину, подложив руки под голову. – После бесед с Каретниковым у меня сложилось о нем свое впечатление. Абсолютно одиозная личность. Порой бывает неприятен до одурения. Иногда становится жалок. А, в общем, признает во всех преступлениях только то, что может, по его мнению, повысить самооценку. Напротив, то, что принижает его в глазах окружающих, отрицает напрочь. Отца не убивал, но берет эту вину на себя, при этом рисуется. А почему? Да просто самоутверждается, самореализуется таким образом. Он не способен на поступок, даже самый низкий. Но убийство нацистского преступника, как он называет теперь отца, вызывает у него уважение к самому себе. А на манекене не смог показать, как именно это сделал, списал все на эмоции. Боясь противопоставить себя окружающим, приспосабливается к их мнению и пытается таким образом заслужить поощрение, что ли? – Дубовик помолчал, обдумывая свои слова. – Ну, и черт бы с ним! Идиот, так бери на себя, что хочешь! Но, чем больше я за ним наблюдал, тем меньше он мне виделся человеком в маске. Тот, даже по рассказам того же Хижина, видевшего незнакомца мельком, представлял человека, чувствовавшего себя хозяином, личностью! Городецкий же охарактеризовал своего коллегу Каретникова совершенно с обратной стороны, сказал, что ему не подвластна ведущая роль. Ну, и где тут логика? Этакая глубокая личность – человек в маске, и ханжа, с приписными добродетелями – Каретников. Можно между ними провести параллель? Нет, и ещё раз нет! Я очень много думал над этим. Поспешили мы с Каретниковым. Тогда Варя нам, безусловно, помогла. Ведь никому даже в голову не пришла мысль трансформировать фамилии. Каретникова мы, конечно же, подозревали, просто не могли связать с Вагнером, она же очень просто все определила. Вообще, женщины более рациональны. Они и мыслят другими критериями. Иногда, оказывается, помогает! – он мягко улыбнулся. – Только тогда нам надо было «не ломиться в закрытые ворота», а аккуратно «въехать на троянском коне», пользы было бы больше. В этом я теперь, абсолютно, уверен. – Дубовик потянулся, и уже сонным голосом пробормотал: – Давай спать, Геннадий Евсеевич! Все вопросы утром!