Ровно год прошел. Вот и сон приснился, ничего удивительного. Говорят, психика все помнит, даже то, что очень хочешь забыть, вот и подсовывает – под памятные даты. Двадцать первое декабря, самый короткий день в году.
Тогда на вокзале Марина Васильевна отвела ее в сторону, поймала такси, быстро и напористо поругалась с водителем насчет собаки и буквально отконвоировала Катю назад в общагу. Там всем было не до нее. Занятия отменили, всюду бегали переполошенные преподаватели, поэтому Катя просто забилась в свою комнату и заперлась на ключ. Отсидеться не удалось: через пару часов явилась тетка-следовательница с помощником, они рылись в Леночкиных вещах, спрашивали, не вела ли погибшая себя странно в последнее время. Правда, стоило Кате заикнуться про весеннее отравление – и тетка сразу утратила интерес к делу. «Депрессия, – буркнула она, выходя из комнаты. – Навоображают себе проблем, потом с крыш прыгают. У меня три висяка, а я тут с духовно богатыми время теряю». Дверь за ними закрылась, и Катя снова впала в тупое оцепенение.
В этом оцепенении она провела три дня. Не спала, не ела, раскачивалась на кровати, глухо мычала сквозь сомкнутые губы, шла в душ и долго стояла под ним, ловя ртом струи воды, потом, не вытираясь, падала назад в кровать. Утром четвертого дня – кажется, это был понедельник – комнату открыли запасным ключом, и вошла Зарема. На плече у нее висела сумка с продуктами. Катя села на кровати и смотрела, моргая, как она суетится: греет чайник, выбрасывает из холодильника тухлятину, достает из сумки какие-то пироги и помидоры. Лицо у нее было тусклое, закрытое, губы плотно сжаты, но руки сновали проворно. Зарема накормила Катю (от пирога с голодухи еще долго крутило живот), напоила горячим чаем с малиной. Потом молча залезла в шкаф, начала выгребать оттуда Леночкины вещи без разбора – одежду, тетради – и скидывать в принесенный с собой черный мусорный мешок. Когда закончила, поставила мешок у двери, села на аккуратно застеленную бывшую Леночкину кровать и сказала, глядя в пол:
– Вот так и похоронила я Ляйсан, Катя. Если по-честному сказать, еще той зимой похоронила. Ну, а ты как? Я тебя искала там, не нашла, а надо было с Марьям к своим ехать, дела делать. Все равно душа болела за тебя. Сдала зачеты?
И Катя неожиданно выложила ей все. Про то, что ей некуда идти: в колледже – Крыса и бойкот, дома – мать и брат, а в городе она без жилья и денег никому не нужна. После долгого молчания слова лились легко и приятно, почти без эмоций, как будто поток холодной воды тек через гортань наружу, совершенно не мешая дышать.
Зарема слушала, цокала языком, а потом поднялась с кровати:
– Ну пойдем.
– Куда?
– Забирать документы.
Она помогла Кате собраться, за руку отвела ее в деканат, заставила растерянного Игоря Николаевича принять и подписать обходной лист, и через полчаса справка об отчислении и документы были у них на руках. Вместе они отнесли Леночкины вещи на помойку, Катины – в машину, уже другую, какую-то новую, черную легковую, а потом долго ехали на другой конец города, на выселки, и в конце концов въехали во двор трехэтажного коттеджа за высоким кирпичным забором.
– Здесь живет семья моего отца, будешь звать его дедушка Азамат, – сказала Зарема, вынимая Катин рюкзак из багажника. – Маму зови бабушка Гульнара. Будешь с Марьям в комнате спать, там две кровати поставили. Было у меня две дочки, теперь снова две дочки.
Так и вышло, что прошлый Новый год она встретила в этом доме. Там не праздновали, даже елку для детей не нарядили. Зарема объяснила, что мусульмане считают это чуть ли не грехом, но утром первого января Катя все-таки нашла под подушкой перевязанный ленточкой яркий пакетик с красивым зеленым шарфом. Все взрослые женщины в этом доме покрывали голову, и Зарема тоже стала носить такие разноцветные шарфики.
Конечно, от Кати никто этого не требовал напрямую. Разве что мать Заремы подсаживалась к девочкам за стол, пока они чистили картошку или резали овощи на суп, и начинала как бы невзначай рассказывать: мол, в платке ходить и красиво, и удобно, и мальчики сразу поймут, что перед ними не какие-нибудь вертихвостки, а порядочные девушки, которых не стыдно замуж взять. «Это и христианкам не зазорно, – говорила она, кидая на Катю острый взгляд. – Ты же христианка, внучка?» Катя заверила, что нет, не христианка, так, атеистка, и вот это бабушке Гульнаре совсем не понравилось. Теперь еще и ее подруги зачастили на чай, как бы между прочим показывали фотографии внуков, Катиных ровесников, намекали, что платок надеть – невелика сложность: «У тебя же есть платок, вон, Зарема какой красивый подарила, почему не носишь, не нравится, наверное?»