Вот это натурой Апанасенко взбесило окончательно. Он парня за шиворот стянул на землю, поставил перед собой.
— Да я тебя… — задыхался в неистовстве, — да я тебе… Душу вытрясу, торгаш… Враг наступает, страна твоя в опасности, отечество, а ты, сучий потрох, торговлю, базар, одним словом, начинать задумал!
— Дак уж пошутить нельзя. Отпустите.
— Пошутить? А ну давай, работай!
Приблизительно то же самое происходило в голове колонны с той только разницей, что там кричал, грозил оружием и бомбежкой комбат Белоусов. Они с Апанасенко впечатлениями позже обменялись.
Палило солнце. Погода стояла ослепительно жаркая. Солнце и река запомнились. Глазам больно, и над головой висит немецкая «рама», предвещая скорую бомбежку. И вся дорога до Сталинграда откладывалась в памяти, запоминалась на всю остальную жизнь, как одна нескончаемая бомбежка. Утром, днем, ночью. Тревожный крик «Воздух!». Непроходящий горький привкус во рту. Степь, раскаленная летним зноем. Причал, забитый пыльной техникой. Беженцы. И рядом — беззаботные мальчишки, сидящие с удочками в кустах над берегом. Белые станицы, тихие, будто кончилась война, дали отбой. И сразу — вой «юнкерса», выходящего в атаку на паром, где битком грузовики, телеги с поднятыми оглоблями, словно зенитки — если б и вправду зенитки! — люди плечо к плечу, серые солдатские скатки, женщина рукой прикрывает лицо ребенку, чтоб он не видел, как от самолета отделяется бомба. Это на всю жизнь: высокий всплеск на месте, где только что был паром, и снова тишина, удаляющийся, замирающий вдали надсадный вой чужого самолета и пустая слепящая река перед глазами. Черная Калитва.
На окраине безымянной станицы в белой хатке, чистой и прохладной, как сон, которого давно не было, как воспоминания детства, девочка в красном пионерском галстуке читала книжку. Сказала:
— Здрасте. Заходите, товарищ командир. Мама, к нам военные!
Кошка сидела на подоконнике. Спокойная довоенная кошка. Фикус стоял в кадке. Обыкновенный довоенный фикус у окна. Апанасенко взглянул на себя в зеркало и не узнал. Из резной деревянной рамы, за которую по углам были заложены фотографии, настороженно смотрел на него худой, насквозь пропыленный человек. Глаза незнакомца ввалились в темные глазницы. Брови и волосы выгорели от солнца. На плечах гимнастерки и под мышками выступила соль. Белые разводы. Он не узнал себя. Оглянулся.
— Может, баньку вам? — ласково спросила хозяйка, мать девочки в пионерском галстуке. — Как раз обмыться вам, отдохнуть…
За окном слышался шум молодых голосов. Девчонки с визгом спрыгивали с грузовика на пыльную, прибитую землю, обгоняя друг друга, бежали к колодцу. Там уже очередь выстраивалась. Скрип слышался, бряканье цепи, наматывающейся на ворот, звенело железо, солнце горело в мятом ведре. Он пыльные лица увидел, уставшие глаза.
— Баньку? — переспросил, облизывая сухие губы. — Обязательно! Сейчас курсанты мыться будут. — Взглянул на часы. Махнул рукой. — Отставить. Баня отменяется.
Через час выезжали на дорогу, укатанную до каменной твердости, определялись по карте, место свое определяли, чтоб к вечеру сделать настоящий, большой привал.
Их задержали два «мессера», вынырнули из-за лесопосадки со стороны солнца, ударили из пушек и пулеметов, скинули бомбы.
Это всегда так во время налетов в пути, одно правило — давай на обочину, в сторону, лицом в землю. Пролетели.
Отбой скомандовали.
— Наших задело, товарищ старший батальонный комиссар, — ротный доложил. — Одного — легко, царапнуло только, другого — тяжело.
Другого. Он так и понял: другого, подошел, наклонился. На дороге, рядом с откатившимся тележным колесом лицом вниз лежала девушка-красноармеец. Ее приподняли. Гимнастерка на груди была порвана, в крови.
— Это он разрывными, — сказали, расстегивая ворот.
— Нож дайте! Лезвие!
Разрезали гимнастерку.
— Смотри, входные отверстия, как точки, а на выходе все разворотил!
Апанасенко обожгло запахом женской кожи, молодого тела, он ее грудь увидел, два цвета — ослепительно белый и что-то застиранное голубенько-синенькое, какие-то лямочки, пуговки мелькнули в глазах. Он отвернулся, он не мог смотреть. Будто стыдно. Подружка рядом опустилась и платочком, платочком совсем уж не армейским, с кружавчиками — фантазии! — лицо ей стала вытирать.
— Санинструктора сюда! — крикнули. Подбежала санинструктор, на бегу неуклюже расстегивая свою сумку с красным, масленным крестом, достала индивидуальный пакет, но не надорвала.