И снова он высоко поднялся над нами и раскинулся во все стороны наподобие полога.
– Всевышний, создавший Джулиена, Гравье, Пэтси, прими к себе этого сироту, – прокричал я. – Грейс, Элис, Роза, придите к этому обреченному скитальцу. Присоедините свои молитвы к нашим.
– Да, – подхватила Меррик, крепко прижимая к груди трупик младенца, – Джулиен, Гравье, Томас – заклинаю вас, покиньте место своего вечного покоя и отведите это дитя к Свету, заберите его!
– Я отрекаюсь от тебя, Гоблин, отныне и навсегда! – прокричал я. – Отрекаюсь перед Богом! Перед Папашкой, перед всеми моими предками, перед ангелами и святыми! Господь, да услышь мою молитву!
– Всевышний, услышь наш крик! – взывала к нему Меррик.
Она подняла ребенка вверх, и я собственными глазами увидел, что он живой! Я видел, как он шевелил ручками и ножками, я слышал, как он захныкал! Я слышал его плач!
– Да, Гоблин! – кричала Меррик. – Это ты во младенчестве, да! Войди в это тело. Вернись в свою плоть! Заклинаю тебя, сделай так, как я велю.
Высоко над костром гигантский образ Гоблина содрогнулся, словно от слабости и ужаса, а затем ринулся вниз и исчез в плачущем младенце. Я видел это. Я чувствовал это. И я сказал в душе: "Аминь, брат, аминь".
Послышался отвратительный вой, и ветви дуба снова начали раскачиваться на ветру. А потом наступила полная тишина – слышалось только, как потрескивает костер. Тишина была такой глубокой, что казалось, будто Земля перестала вращаться.
Только гудел костер.
Тут я понял, что лежу на земле. Какая-то невидимая сила сбила меня с ног.
Я увидел яркий свет, но он не резал мне глаза. Это было величественное сияние, освещавшее все вокруг, а тем временем что-то ужасное происходило внутри костра.
Туда вступила Меррик. Она взобралась на высокий алтарь, вошла в огонь вместе с младенцем, и теперь оба горели. Они горели, а там, в небе, в чистом божественном Свете я различил идущие фигуры, полупрозрачные фигуры – в одной из них я безошибочно узнал худощавую фигуру Папашки, рядом с ним ковылял малыш, там была и Меррик, она шла рядом с маленькой старушкой. И я видел, что Меррик повернулась и подняла руку, словно прощаясь.
Благословенный Свет медленно померк. Рассеялись его теплота и великолепие.
Придя в себя и снова обретя способность шевелить руками и ногами, я поднялся с земли и увидел, что Лестат вытащил из костра тело Меррик и, всхлипывая, пытался загасить на ней огонь своим сюртуком.
– Она ушла, – сказал я, – я видел.
Но Лестат словно обезумел. Не слушал меня. Пламя наконец удалось потушить, но у нее обгорела половина лица, почти весь торс и правая рука. Ужасное зрелище. Он вспорол себе запястье, пролив густую вязкую кровь на ее тело, но ничего не произошло. Я знал, на что Лестат надеялся. Я помнил легенду.
– Она ушла, – повторил я. – Я видел, как она уходила. Она ушла туда, где Свет, и на прощание помахала рукой.
Лестат выпрямился и принялся вытирать кровавые слезы и сажу с лица. Но он все никак не мог успокоиться и продолжал рыдать. Я понял, что люблю его.
Мы вместе подняли ее останки и водрузили на алтарь. Подбросили дров в огонь, и совсем скоро от тела остался один пепел, который мы и разбросали во все стороны. Ничего не осталось ни от костра, ни от тела Меррик.
Жаркая ночь была тиха и спокойна, кладбище погрузилось в темноту.
– Она была среди нас самой молодой, – рыдал Лестат. – Только молодые всегда стремятся закончить свои дни. Они видят в смерти какое-то волшебство. С возрастом нашим благом становится вечность.
51
Лестат все еще был покрыт сажей, но его это не очень волновало. Мы позвонили в дверь Оук-Хейвен, и нам открыл сам Стирлинг в толстом стеганом халате. Он искренне изумился, увидев нашу пару на пороге Обители Таламаски – этаких два путника в ночи.
Разумеется, он тут же пригласил нас в библиотеку, и мы приняли приглашение. Когда мы устроились в кожаных креслах, расставленных повсюду для удобства, и Стирлинг сказал любезной маленькой экономке, что нам ничего не требуется, нас оставили одних.
Неторопливо, то и дело срывающимся голосом Лестат поведал Стирлингу, что случилось с Меррик. Он описал церемонию – и то, как Меррик взобралась на алтарь, и то, что он видел потом ожившего младенца и Гоблина, проникшего в маленькое тельце.
А потом Стирлинг выслушал мой рассказ – о Свете и фигурах, удалявшихся куда-то.
– Я могу записать это в наше досье? – спросил Стирлинг. Он вынул носовой платок и высморкался. Он плакал в душе о Меррик. А потом слезы выступили у него на глазах, и он не стал их скрывать, вытер не сразу.
– Для этого я и рассказал вам все, – ответил Лестат. – Чтобы вы завершили досье, заведенное на Меррик Мэйфейр, и знали, что с ней случилось. Чтобы он не оборвался на полуслове, чтобы вы не оплакивали ее, так и не узнав, куда она подевалась и что с ней стало. Меррик была нежная душа. Охотилась только на злодеев. Ни разу не обагрила руки невинной кровью. И свой последний шаг она совершила обдуманно, очень обдуманно. Правда, почему она выбрала этот момент, я не совсем понимаю.