– Успокойся. Он только Майя, и слаб душей. А Мелькор искушен во лжи и злых наваждениях, – ласковым был ее голос, но холодным – ее взгляд.
Манве снова сел.
– Иди, – сурово сказал он. – Пусть Ирмо колдовскими снами изгонит злые чары из души твоей. Ступай! А вы, – он обвел взглядом всех остальных, – запомните: коварен Враг, ложь его совращает и мудрейших! Но тот, – он возвысил голос, – кто поддастся искушению, будет наказан, как отступник! Запомните это!
В мягкий сумрак садов Ирмо вошел Золотоокий. Ему было горько и больно; он не мог понять – за что? Не мог поверить словам Манве: «Все это наваждение; Тьма – это зло, и за Тьмой – пустота». «Но я же видел, я видел!» – повторял он, сжимая руками голову, и слезы обиды текли по его щекам. Кто-то легко коснулся его плеча. Золотоокий обернулся – позади стоял его давний друг, ученик Ирмо. Его называли по-разному: Мастер Наваждений, Мечтатель, Выдумщик, Чародей. И все это было правдой. Он такой и был, непредсказуемый и неожиданный, какой-то мерцающий. И сейчас Золотоокий смутно видел его в сумраке садов. Только глаза – завораживающие, светло-серые, ясные. Казалось, он улыбался, но неуловимой была эта улыбка на красивом лице, смутном в тени темного облака волос. Его одежды были мягко-серыми, но в складках они мерцали бледным золотом и темной сталью. Золотоокий посмотрел на него, и в его мозгу вспыхнуло новое слово – Айо, и это слово значило все, чем был ученик Ирмо.
– Что случилось? – спросил он, и голос его был глубок и мягок.
– Мне не верят, – со вздохом, похожим на всхлип, сказал Золотоокий.
– Расскажи, – попросил Айо, и Золотоокий заговорил – с болью, с обидой, словно исповедуясь. И, когда он закончил, Айо положил ему руки на плечи и внимательно, серьезно посмотрел в глаза Золотоокого, и лицо его в этот миг стало определенным – необыкновенно красивым и чарующим.
– Это не наваждение, поверь мне. Это не наваждение. Я-то знаю, что есть наваждение, а что – истина.
– Но почему тогда?..
– Я не знаю. Надо подумать. Надо увидеть мне самому…
– Но я… – он не договорил. Айо коснулся рукой его лба и властно сказал:
– Спи.
И Золотоокий тихо опустился на землю; веки его словно налились свинцом, голова упала на плечо… Он спал.
Сказала Йаванна, горько плача:
– Неужели все, что делала я, погибло? Неужели прекрасные Дети Илуватара очнутся в пустой и страшной земле?
И встала ее ученица, по имени Весенний Лист.
– Госпожа, позволь мне посетить Сирые Земли. Я посмотрю на то, что осталось там, и расскажу тебе.
На то согласилась Йаванна, и Весенний Лист ушла во тьму.
Почва под ногами была мягкой и еще теплой; ее покрывал толстый слой извергнутого вулканами пепла. Как будто кто-то нарочно приготовил эту землю, чтобы ей, ученице Йаванны, выпала высокая честь опробовать здесь, в страшном, пустом, еще не устроенном мире свое искусство. Соблазн был велик. С одной стороны, следовало, конечно, вернуться в Валинор и рассказать о пустоте и сирости Арды, а с другой – очень хотелось сделать что-нибудь самой, пока некому запретить или указать, что делать… Очень хотелось. И она подумала – не будет большой беды, если я задержусь. Совсем немножко, никто и не заметит. Она не думала, что сейчас идет путем Черного Валы – пытается создать свое. Она не осознала, что видит. Видит там, где видеть не должна, потому, что в Средиземье – Тьма, и она знала это, а во тьме видеть невозможно. Но сейчас ей было не до того. Она слушала землю. А та ждала семян. И Весенний Лист прислушалась, и услышала голоса нерожденных растений, и радостно подумала – значит, не все погибло, когда Светильники рухнули. То, что было способно жить в новом мире – выжило. Она взяла горсть теплой, мягкой, рассыпчатой земли, и была она черной, как Тьма и, как Тьма, таила в себе жизнь. И Весенний Лист пошла по земле, пробуждая семена. Она видела Солнце и Луну, Звезды – но не удивлялась. Почему-то не удивлялась. Некогда было. Да и не могла она осознать этого – пока. А все росло, тянулось к небу, и, вместе с деревьями и травами, поднимался к небу ее взгляд. И забыла она о Валиноре, захваченная красотой живого мира.
И все же скучно было ей одной. И потому появились в мире поющие деревья и говорящие цветы, цветы, что поворачивали свои головки к Солнцу всегда, даже в пасмурный день. И были цветы, что раскрывались только ночью, не вынося Солнца, но приветствуя Луну. Были цветы, что зацветали только в избранный день, – и не каждый год случалось такое. Ночью Колдовства она шла среди светящихся зловеще-алых цветков папоротника, что были ею наделены спящей душой, способной исполнять желания. Но такое бывало лишь в избранный час. Со дна прудов всплывали серебряные кувшинки и мерно покачивались на черной воде, и она шла в венке из мерцающих водяных цветов. Она давала души растениям, и они говорили с нею. И духи живого обретали образы и летали в небе, качались на ветвях и смеялись в озерах и реках.