Еще один наш долг — долг памяти. Существует нравственная обязанность чтить память мертвых, тем более если эти мертвые — невинные и безымянные жертвы молоха абсолютной власти, стремившейся стереть даже воспоминание о них. После падения Берлинской стены, после краха центра коммунистического могущества в Москве Европа, родина трагического эксперимента, встала на путь восстановления общей памяти. Авторы этой книги тоже носители такой памяти: судьба одного из них связана с Центральной Европой, судьба другого — с идеями революции и ее практикой — событиями 1968 года и более поздними.
Необходимость исполнения этого двойного долга перед историей и памятью обусловлена разными факторами. В одних случаях он касается стран, где коммунизм никогда не давил ни на общество, ни на государство, — таких как Великобритания, Австралия, Бельгия и т. д. В других — речь идет о странах, где коммунизм, даже не будучи у власти, обладал возможностями тревожащими (Соединенные Штаты после 1946 года) или угрожающими (Франция, Италия, Испания, Греция, Португалия). В тех странах, где коммунизм только что утратил власть, принадлежавшую ему на протяжении десятилетий, — в России, в странах Восточной Европы — обязательность отдания этого долга очевидна. И, наконец, он мерцает слабым огоньком во мраке тех стран, где коммунисты еще стоят у власти, — Китай, Северная Корея, Куба, Лаос, Вьетнам.
Поэтому позиция наших современников разнится в свете истории и памяти. В первых двух случаях это относительно простое положение узнающих и размышляющих. В третьем случае они сталкиваются с необходимостью национального примирения, независимо от того, подвергаются палачи наказанию или нет. В этом отношении объединенная Германия являет удивительный, граничащий с чудом пример, тем более впечатляющий на фоне развала Югославии.
Но в бывшей Чехословакии (превратившейся в Чехию и Словакию), Польше, Камбодже еще очень свежа память о страданиях времен коммунизма. Некоторая степень амнезии, стихийной или предписанной официально, кажется здесь необходимой для того, чтобы залечить моральные, психические, эмоциональные раны, нанесенные всем и каждому полувековым, или около того, господством коммунизма. Там же, где коммунизм все еще у власти, палачи и их наследники либо придерживаются тактики систематического запирательства, как в Китае или на Кубе, либо не стесняются открыто отстаивать террор как метод управления — примером здесь служит Северная Корея.
Этот долг перед историей и перед памятью, несомненно, относится к категориям моральным. И некоторые могут спросить нас: «А кто уполномочил вас определять Добро и Зло?»
Мы обратимся здесь к тем целям, которые имела в виду Католическая Церковь, когда с разницей в несколько дней папа Пий XI осудил в двух энцикликах нацизм (Mit Brennender Sorge, 14 марта 1937 года) и коммунизм (Divini redemptoris, 19 марта 1937 года). В последней утверждалось, что Богом дарованы человеку «право на жизнь, право на неприкосновенность личности и на необходимые средства к существованию; право придерживаться до смертного конца стези, указанной Богом; право на объединение в общества, на собственность и на пользование этой собственностью». И если даже признавать некоторое лицемерие Церкви, спокойно взиравшей на обогащение одних за счет других, ее слово об уважении к человеческому достоинству не становится менее значимым.
Еще в 1931 году Пий XI писал в энциклике Quadragesimo Anno: «Коммунизм в своем учении и в своих действиях преследует две цели, которые он не держит в тайне, не идет к ним окольными путями, а, напротив, заявляет о них совершенно открыто и стремится к их достижению всеми средствами, не останавливаясь перед насилием. Эти цели — ведение беспощадной классовой борьбы и полное исчезновение частной собственности. Здесьнет ничего, на что бы он не решился, здесь нет ничего, что он стал бы уважать. Там, где он захватывает власть, он являет себя диким и бесчеловечным до такой степени, что в это нельзя было бы поверить, если бы об этом не свидетельствовали чудовищные убийства и разрушения, совершенные им в Восточной Европе и в Азии». Предостережение исходило от института, который в течение многих веков во имя своей веры оправдывал убийство еретиков, покрывал Инквизицию, душил свободомыслие и которому еще предстояло благословить диктаторские режимы Франко и Салазара.
Однако если Церковь играла присущую ей роль морального цензора, то какова же должна быть реакция историка на «героические» рассказы о «добролетиях» сторонников коммунизма и патетические свидетельства их жертв? В Замогильных записках Франсуа Рене де Шатобриан пишет: «Когда в этом мерзком безмолвии раздаются только звон рабских цепей и голоса доносчиков, когда все трепещет перед тираном и так же опасно попасть к нему в фавор, как и навлечь на себя его немилость, тогда является историк, и ему поручено вершить народное отмщение. Пусть благоденствует Нерон, в его империи уже родился Тацит». Мы далеки от мысли взвалить на свои плечи бремя загадочного «народного отмщения», в которое, кстати, Шатобриан к концу своей жизни не верил, но на своем скромном уровне историк должен, почти независимо от своей воли, стать голосом тех, кто не мог в условиях террора сказать правду о своей участи. Он здесь, чтобы выполнять работу исследователя, идущего по пути: память — история — познание; его первейший долг состоит в установлении фактов и элементов истины, которые и становятся основой познания. Но помимо того, его отношения с историей коммунизма имеют особый характер: он вынужден стать историографом лжи. И если даже открывшиеся архивы предоставят ему необходимые материалы, в обращении с ними он должен остерегаться наивного простодушия: ведь множество сложных вопросов являются предметом контроверз, не лишенных нередко задней мысли. Тем не менее результатом этого исследования должен быть приговор, основанный на непреложном принципе уважения к законам представительной демократии и — особенно — признания ценности человеческой жизни и человеческого достоинства.