Выбрать главу

А Солнце палило с небес землю, сушило горькие травы, золотило доброе жито, и сокол с вороном парили в вышине…

Слава Роду!

[2004]

Кострома

…На Ярилу Мокрого ночь — волшебная, чудесами да дивами всякими до краёв наполненная. Русалкам-мавкам срок приходит с земли прочь уходить — обратно в омуты, бучила речные. Русалья седмица — Зелёные Святки — завершается; завтра — Ярый Бог в воду заглянет, Сам — Мокрым станет. На Капище Святом трижды возольют волхвы воду молчальную (без слов суетных набранную) на деревянного Яруна, что Ярила весною принёс. Вопросят: «Что Ярило?» — «Коло возжёг!» И вдругорядь: «Что Ярило?» — «На росу пошёл!» И в третий раз: «Что Ярило?» — «Житом взошёл!» — ответят. И восславит народ Ярого Бога — всё честь по чести, и славу великую вознесут Ему волхвы…

Но то — завтра. А ныне — светятся очи зелёные посередь ночи, шелестят травы да осоки на семи ветрах, зыбью дрожит вода, крадутся тени-навии вдоль песчаных кос у Почай-реки… Смеются жутко русалки-деревяницы, Велесовы сестрицы — Навьи вестницы. По берегам у затонов речных хороводят — противосолонь колобродят, на ивовых ветвях как на качелях качаются, в ночи Мару кличут. В рубахах-долгорукавках простых, без оберегов, в личинах берестяных, в травах-муравах шелковых; а иные — и вовсе без одежд, в Лунный свет одеты. Ухают неясыти, чьи-то крылья бьют по воде, и лес тёмный — в дымке застыл.

Летают — кружатся русалки по полю, то сплетут хоровод, то в стороны разметнутся; а посередь круга их — будто лежит кто-то, как есть мёртвый. То ли человек, то ли неведомый кто. Глядишь — будто парень молодой, а может и женщина, травами спелёнутая… А русалки — всё уже круг сжимают, всё бешенее пляшут — недобрым огнём глаза их горят, словно кровь человечью учуяли. Вдруг — раз! — набросились скопом, рвут, кричат по-звериному, хохот иступлённый рвёт тишину ночи; мерное дыхание самой Матери Сырой Земли — словно чьим-то выдохом последним — туманом белым над рекою плывёт…

— А что, деда, и взаправду русалки существуют? — спрашивает непоседливый отрок старого деда, закончившего своё повествование.

Ухмыляется дед, бороду седую поглаживает; ни «да», ни «нет» не спешит сказать.

— Это же, небось, девки наши деревенские, — радуется отрок, — личины понаденут, да в лесок тот, что на пригорке, ворожить убегут. В росе русальной — Ярильской — купаться, парней привораживать… А парни потом за ними сами в лес потянутся — девок ловить да окруту вместе с личинами с них сымать. А уж визгу-то, шуму! Русалки какого-нибудь парня окружат, спросят: «Полынь или петрушка?» Если он ответит: «Петрушка!» — набросятся все вместе с криком: «Ах ты, моя душка!» Защекочут, тумаков надают, да и в шею потом прогонят. А коли ответит: «Полынь!» — сами крикнут: «Навка, сгинь!» И враз — в рассыпную! Парень — вслед. Какую догонит, ту к костру ведёт — личину в Огне жечь, деву в губы целовать…

Смотрит дед в догорающий закат, молчит; молодость свою, давно ушедшую, вспоминает.

Отрок его теребит:

— А скажи-ка, деда, вокруг кого мёртвого русалки-то твои хороводили?

— Костромой люди кличут, — дед отвечает.

— А кто ж такая Кострома?

— Да я и сам-то, признаться, толком не знаю, внучек. Одни говорят — это так в древности молодого парня в жертву приносили, Великую Мать об урожае добром просили. Другие Кострому за Самого Ярилу почитают: Он, де, Сам Себя так в жертву приносит, чтобы потом вновь возродиться. А ещё говорят, будто Кострома — Сама Мать трав да рощений всяких, и как весне срок приходит лету место уступать, так помирает Она, Силу Свою всю без остатка Земле Родной отдав. Ну, а тело Её, что из трав зелёных сплетено, бабы мочат в реке, затем выносят в поле и там разрывают да на все четыре стороны размётывают — урожай богатый с приходом серпеня-месяца собрать чают… А может, и ещё что тут есть; что-то такое, чего людям-то и знать до поры не след. Я-то вот тоже в твои годы…

И — вот уже в который раз — рассказывает дед историю отрочества своего да юности ранней, о друзьях своих давнишних вспоминает. А отрок — глядит неотрывно в закат, алыми ранами пылающий, повзрослеть поскорее мечтает…

Слава Роду!

[2004]

Свет Мары

…Тот, кто не помнит, как умирал в последний раз, не поймёт… Это — словно отблеск угасающей зари на раскрытой ладони, словно оборвавшийся вдруг шёпот листьев — рухнувшего дерева прощальный вскрик. Словно бы ты вдруг узнал о жизни что-то такое, из-за чего уже никогда не сможешь быть прежним… Оно — проступает наружу, звучит неясным гулом в ушах — пульсом в висках — в буйстве истомлённой летней жарой зелени, остролистых травах и разбивающихся о твои ладони каплях дождя — Имя Твоё, Мара. Во тьме Изначалья ещё не рождённая Вселенная созерцает Себя мерцающими спиралями Звёздных Очей — без желания, без страсти, без тоски по Забытому — бездонные Очи Твои, Мара. И — словно прикосновения рук любимой — струящийся шёлк отражений слюдяных озёр размытые очертанья поутру не созревших колосьев поющий прибой рассыпается златом и вдруг — всё застыло на миг — это Вечность взглянула в глаза там где времени нет серебрится Серпом Твоим, Мара, сквозь жизнь прорывается смерть эти блики Луны на воде и катится с горы колесом бесконечных подобий стрелой улетающий ввысь в это Вечное Небо ночных облаков и сплетаются змеи волос Твоих, Мара, ночь разорвана тусклой раной безмолвных видений таящихся в водах чудес где безмолвие Вельих Лугов ослепляющий Свет разрешит все сомнения всех неуклюжих раздумий тревог и терзаний и детских мечтаний о том что нас ждёт впереди — там, где в смерти рождается жизнь — Свет лучится с ладоней Твоих, Мара, Мара…