Свет по-прежнему лился из окон завода, силуэты собравшихся были видны на деревянном заборе. Подойдя поближе, Свенсон услышал недовольный гул, обиженное бурчание и недоуменные выкрики. Ворота не открылись — такой расклад собравшиеся находили совершенно необъяснимым. Люди с факелами высоко поднимали свою ношу, словно от этого крики лучше проникали сквозь безмолвные окна. Одеты все были не так парадно, как на последнем торжественном собрании в Харшморте, но тут явно собрались высшие гражданские и военные чины. Попадались и молодые — те, для кого служба была просто способом времяпрепровождения, высокородные младшие отпрыски или кузены, вечно живущие в зависти и ненависти, те, кому доставался лишь отблеск высоких титулов, но не они сами. Свенсону пришли на ум слуги и клерки, которых он видел в поезде на Тарр-Манор. Тех уговорили продать темные тайны их хозяев в обмен на безделушки, подобно тому, как за бусы покупались земли у островитян южных морей, — приличное жилье и деньги на новое зимнее пальто. Но чего не хватало этим благополучным гражданам, какими посулами заманили сюда их? Доктор покачал головой — слова ничего не значили. Заговорщики подкупали каждую из групп, потрясая перед людьми правдоподобной надеждой.
Он опустился на колени в траву. Доступ на завод был перекрыт дважды — рассеявшейся толпой и забором. Толпа частично сгрудилась у ворот, но основная масса — человек двести — растянулась вдоль деревянного забора. Свенсон слышал стук в ворота, требования впустить… но эти крики были такими наглыми и бесцеремонными, что доктор засомневался: а представляют ли собравшиеся, куда пришли… или что может находиться за этими стенами? Неужели они даже не замечали контраста между уединенностью завода и его фантастической сверкающей начинкой, между заброшенной дорогой и недавно возведенным наружным забором?
Графини не было видно.
Однажды в Берлине (стало холодать, и мысли доктора начали путаться) ему попался бюст Клеопатры в натуральную величину. Его, однако, поразило, каким маленьким казался этот бюст, поразило, что она была всего лишь женщиной и, сколько бы сердец ни покорила, состояла всего лишь из плоти и крови, дыхания и тепла, умещавшихся в постели. Он подумал о ране на плече графини, о том, как та вздрогнула от боли под его пальцами. Как это совмещалось с ее целеустремленной, ненасытной и незабываемо жестокой алчностью? Что за события выковали такое существо? А Чаня? Доктор, конечно же, видел шрамы, но они были только внешними знаками, поверхностью лужи, подернутой масляной пленкой. Сам Свенсон был ничуть не похож на этих двоих, хотя и у него случались вспышки изобретательности и бесстрашия. В эти моменты он переставал быть самим собой. А мисс Темпл? Он сравнил ее со знатными особами, что проходили перед его глазами, неудовлетворенными и алчными… разве она не была такой же беспокойной и не терпящей возражений? Потом доктор подумал об Элоизе, но, потерев глаза, прогнал эти мысли.
Он встал и разгладил на себе мундир. Некоторые из этих людей наверняка видели, как его оглушили в Харшморте и потащили умирать… но это означало лишь, что они сочли доктора мертвым. Если графиня решила не вливаться в эту нетерпеливую толпу (а он был уверен, что она так и сделала), то тем больше у него оснований сделать прямо противоположное.
Свенсон подошел к собравшимся, протолкался поближе к середине и заговорил — громко и презрительно, подражая покойному кронпринцу:
— Почему они не открывают? Мы что, должны ждать тут, на улице, как какие-нибудь торговцы? Проделав такой путь?
Рядом с ним человек в ворсистом шерстяном пальто сочувственно проговорил:
— Вообще никакого ответа! Словно нас не ждали!
— Ошибки быть не может, — прошептал худощавый пожилой человек с очками в золотой оправе. — Ведь мы все получили извещения.