Стрелять не будем, всё сделаем ножичком, по-тихому.
Могутный стоял в нерешительности. Несмотря на немалый боевой опыт участвовать в «таких» акциях ему ещё не приходилось. Пелена обиды, вчера с головой накрывшая Юрася, сегодня стала совсем тонкой. Сквозь кисею оставшегося виделась и собственная неправота: по сути, захват чужого дома и маёмасци.[68]
«Война всё спишет» — говорили ему. «Война всё спишет» — не раз повторял он сам в разных ситуациях.
И что списала война? Его и его семью? Надежды на счастье, если не своё, то хотя бы для детей? Что теперь делать семье? Кто их приютит? На что и как они будут жить?
Сегодня его больше мучили эти житейские вопросы. Вчера горячившая голову «месть» ушла в маленький далекий уголок памяти, как нечто обязательное для исполнения, но далеко не главное.
Но это «не главное» как-то вышло на первый план.
Задание у них было простое: месть. Убить еврейку, выгнавшую семью Юрася из дома. Чужого дома ставшего своим.
Тогда в сорок первом, ему удалось устроиться поваром в столовую облисполкома. Родня из вёски поставляла продукты. Начальники и их жены приобретали съестное ниже рыночных цен. И Конецкий стал известной личностью в маленьком кругу управленцев среднего звена.
Вопрос с жильём решился не сразу. Помогли «вечно голодные» чинуши. Ему предложили занять домик какого-то чересчурумного жида, арестованного НКВД. А вот документы Юрась смог выправить только при немцах. «Исполком» сменил вывеску на «Гебитскомиссариат». Появились новые люди, говорящие на другом языке, но также любящие картошку и сало, сметану и масло.
Вначале, казалось, немецкая власть пришла навсегда. Германцы в считанные недели уничтожили Польшу. Загнали русских и их Красную Армию почти до Москвы. Но шли недели, месяцы, годы, а конца войне не было. Потом немцы стали отступать и снова пришли русские.
Вернулась и хозяйка дома. Вначале Надзейка игнорировала требования выселиться, но вчера жыдовка пришла с милиционером. Бешеные глаза, выстрелы… Жена Юрася, прихватив самое необходимое убежала к родне за двадцать километров. О случившемся известили «лесовиков», где находился и сам Могутный. Командир отдал приказ: уничтожить «захватчиков»…
На стук в дверь и окно раздалось испуганно-неуверенное:
— Кто там!?
— Открывайте! Милиция! Проверка документов! — они прижались к стене в стороне от входа.
Юрась прислонил винтовку к стене и передернул затвор пистолета: для боя в тесноте помещений удобнее. Напарник с недоброй ухмылкой дополнил «парабеллум Р08» в правой — ножом в левой, держа его обратным хватом.
За дверью шуршало и постукивало — хозяйка, ещё непривыкшая к запору, никак не могла открыть тугую задвижку.
Почти без скрипа дверь распахнулась.
Сумерки предрассветной поры переходили в прохладную ясность очень раннего утра.
«День будет ясным» — мелькнуло не к месту в голове у Могутного.
Кутаясь в старую шаль, на них смотрела пухленькая девушка, с темными большими глазами на заспанном лице. Черные спутанные пряди выбившихся волос резко контрастируют с белизной ночной рубашки. На ногах обрезанные валенки.
«Сука! Уже как своим пользуется. Это я же их в сорок третьем привез Надзейке из Лунинца!» — острой болью резануло Юрася. И притихшая за последние часы обида, вновь наполнила сознание бывшего улана.
Злобыч рывком проскочил проем и плечом прижал дверь, направив на хозяйку оружие.
— Кто ещё есть в доме?
Удивленная, не до конца проснувшаяся девушка с изумлением смотрела на странных людей с оружием: «милиция», а одеты в смесь советского и немецкого обмундирования.
— Никого! Я одна. Документы сейчас принесу.
При этих словах лицо бывшего уголовника сразу расслабилось. Он сунул пистолет за ремень и перекинул нож в правую руку.
— А зачем нам документы? Мы и без них обойдемся!
Юрась вдруг понял, что медлить больше нельзя. И он выстрелил. Почти не целясь. Как на стрельбище под Новогрудком, где тренировали будущих бойцов дивизии СС «Вайсрутения».
Пуля попала девушке в сердце, прошла насквозь. Крови почти не было. Так, небольшое пятно на натянутой большой грудью рубашке. Ноги у убитой подогнулись, и она упала на спину.
«Ничего не успела понять и испугаться. Вон какое лицо спокойное. Убить — да. Но не надругаться — это было бы не по-человечески».
— Ты что! Ты что творишь, падла! — не боясь возможных свидетелей, ярился Злобыч.
— Тебе что чужой… жалко! Мог же и первым! Я же не возражал! — на лице у него мешалась целая гамма чувств. От неутоленной похоти до детской обиды на Могутного.