— Заткнись! Дело сделали. Уходим.
Несостоявшийся насильник покосился на свой нож и смотрящее в лицо дуло пистолета Юрася.
Вздохнул и успокаиваясь убрал нож за голенище.
— «Дело сделали»! — передразнил Могутного. — Кто ж так делает! А «контроль»! Херово тебя немцы учили!
И сплюнув на неподвижное тело, выстрелил в голову жертве.
Забрав из тайника небольшие сбережения Могутного на «черный день», убийцы в яркой прозрачности начинающегося утра шли на свою лесную базу.
Не щедр день в схроне на разнообразие. Почти как в тюрьме: серый бетон стен да прочные двухэтажные нары. Скудность обстановки скрашивает Святое распятие и висящее в специальных креплениях оружие. Стол, скамья, да «прибиральное место» в виде ведра с крышкой — «лесные» солдаты непривередливы.
«Скучен день до вечера, когда делать нечего».
Долго ли протопить печурку, да приготовить еду на пятерых? Чем себя ещё занять?
Выпивка скрашивает жизнь и убыстряет время, да разве её напасёшься?
Придумывает потому каждый себе какое-никакое занятие.
Юрась, вооружившись маленьким ножом, вырезал при скудном свете керосиновой лампы фигурку.
Погруженный в себя, он лишь краем сознания слышал привычное бурчание Злабовича, выспавшегося на год вперед и теперь ищущего собеседника:
— Слышь «Могутный», ну чё ты всё молчишь-то? Хоть бы сбрехал чаго.
Вот расскажи, как ты в кавалеристы попал?
Или вот как такое возможно: улан — не любящий коней?
Нужно ли отвечать дурню лезущему без спросу в чужую жизнь? Нет в том нужды. Молчит Юрась, а мысли бредут своим чередом, по собственной воле оживляя недалекое давнее — начало войны.
Начальные такты польского гимна крутятся в голове стройным хором крепких глоток улан родного Двадцать третьего полка. Потом по странной прихоти памяти, без всякой связи с первой возник тревожный напев: чистый прозрачный высокий звук кавалерийского горна.
Где музыка и где Юрась! Почему они рядом — именно эти две мелодии?
Мысли скачут с одного на другое, по собственной прихоти выбирая из памяти кусочки прошедшего.
— «Как и когда для меня началась война?».
«Могутный» напрягся и склонил голову, уходя глубже в тень, от мешающего света лампы. Закрыл глаза — пытаясь вернуться всеми чувствами туда в предвоенную жизнь: вновь ощутить и увидеть.
В переполненном зале кавярни[69] Франека Маршалковски туман от табачного дыма. Со стойки патефон хором Юранда раз за разом сообщает, что «Надо бы выпить!», но собравшихся сегодня уговаривать на это «святое» для мужиков дело не надо.
События такие, что без стакана никак не разобраться: «политика», каб на яе напау панос!
Шумят хмельные лесорубы и парабки-батраки, ладные гаспадари-хозяева и вольнонаемные служащие уланского полка.
Все разговоры в этот прохладный мартовский день - объявление о мобилизации. Впервые в истории Второй Речи Посполитой призыву подлежали беларусы и украинцы.
Развешенные повсюду маленькие афиши. Огромные буквы газетных заголовков. За один день миролюбивые жители превратились в воинствующих патриотов!
Меж столиками в кавярне летают «курвиски» да «халеры». Злым словом клеймят «немцев» и «советы». Пьют за «Маршала». Не по разу тост за союзников — Францию и Англию.
Пухленький толстячок пан Владислав — один из местных «пикейных жилетов». Важничая и красуясь, вещал, не только для сидящих за его столиком, но так, чтобы слышно было всей кафейне:
— Я полностью согласен с позицией «маршала»: «Мы за чужим рук не протягиваем, но своего не отдадим. Не только всей одежки, но даже пуговицы от нее»!
— Чьей пуговицы-то? Моей или его? Моя — злотый за дюжину! У него, верняк, золотая. Да как бы и не с камушком. Небось, моя халупа стоит меньше!
— Высокия пароги не на нашыя ноги!
Простенькие шутки — зато смех искренний, веселый.
Настроение в этот день у всех приподнятое.
Наконец-то свершилось то, о чем годами спорили и возмущались: разноплеменное и разноязыкое население страны уравняли в правах «защищать Родину». Указом правительства маршала Рыдз-Смиглы мобилизации подлежали, не только католики-поляки, но и православные белорусы «Кресов Всходних».
Радуются люди, смеются и веселятся. Хором скандируют: