— А ты — мертвая, — жестко заключил он, глотнув прямо из бутылки. — Уже сто лет как справка о твоей смерти пылится в эвакуированных архивах Дабога! — Джедиан отер губы и повернулся к выходу. — Так что не выпендривайся и запомни: ты живешь, пока я в этом заинтересован. — Уже на пороге он добавил, постепенно успокаиваясь: — А у меня может быть к тебе всего два вида интереса: один — экспериментальный, а другой — мужской. Подумай об этом, девочка, пока у тебя есть немного времени. Умирать вторично — удовольствие ниже среднего!
Даша стояла, глядя на далекие и холодные звезды.
Она запомнила каждое его слово, но маска полного безразличия не сошла с ее лица. Нет. Она уже умирала однажды и теперь на многое смотрела иначе. Спокойнее.
Двери сомкнулись за Джедианом, который так и не дождался от нее никакой реакции. Даша еще некоторое время смотрела в окно, а потом обернулась и обвела взглядом пустую комнату.
Она медленно, но неотвратимо приходила в себя.
Если на Дабог спустя сто лет все же пришла весна, есть ли смысл умирать вторично?
Никто не мог ответить ей на этот, не заданный вслух вопрос.
Свое появление на Черной луне Денис запомнил надолго.
Собственно, сам планетоид, дрейфующий в безграничном пространстве космоса в сопровождении двух своих собратьев, занимал его меньше всего.
Важны были обстоятельства, сопутствующие его первой высадке.
До того, как он очнулся, Велехов тоже жил. Это казалось ему очевидным и походило на бесконечный, мрачный сон.
В сознании Дениса зиял черный провал безвременья, плавая в котором он то и дело слышал потусторонние голоса.
Когда он начинал думать об этом, вспоминать их, то память вдруг изменяла ему, выдавая лишь жалкие обрывки тех бесед, что велись по ту сторону мрака.
Обычно появлению голосов предшествовало розоватое сияние в том месте, где, как он подозревал, должны были находиться его собственные глаза.
Денис не сомневался, что помнит все, вот только что-то мешало его памяти работать как нужно, и поэтому воспоминания получались туманными и обрывочными.
Свет… Розоватое сияние ассоциировалось именно с ним, ярким, режущим глаза светом хирургических ламп, который он не мог воспринять в полной мере то ли потому, что его веки были постоянно опущены, то ли потому, что ему специально закрывали лицо…
— …Мистер Ланге, он приходит в себя.
— Вижу. Спокойнее, Анри. Все идет как нужно. — Голос был бесстрастен в противоположность первому, в котором то и дело звучала нервозность. — Добавь кислород и приготовься. Будем имплантировать под черепную коробку электронные блоки.
Пауза.
Затем из тьмы выплывает огромный знак вопроса.
— Зачем?
И ответ, спокойный и деловитый:
— Там, куда он отправится, дополнительные возможности могут оказаться неоценимым подспорьем. Вот увидишь, когда начнем его обкатку. Мне не нужно, чтобы он прошел мимо искомого только потому, что не может заглянуть вниз, через пласт реголита, или погиб из-за заторможенной реакции, или неверно оценивал расстояния. Это было бы глупым риском, — рассудительно заявил голос. — Нет, мы дополним его мозг вполне современной электроникой. Он получит компьютерное видение и массу других возможностей.
Затем розовый свет вдруг начал угасать, и его разум пронзила боль…
Так повторялось много раз. Денис не мог вести счет этим предполагаемым операциям, результат которых неизменно сводился к одному и тому же — он проваливался в боль и черноту, получив, как утверждали общающиеся между собой голоса, «еще одну дополнительную возможность»…
Это было хуже, чем пытка.
Они, должно быть, не понимали, что Денис краешком сознания воспринимает их.
Из него лепили нечто чудовищное, не поддающееся осмыслению, а он не мог воспрепятствовать этому.
Сопротивление не входило в узкий круг его реальных возможностей.
Он даже не имел никакого представления о времени, и обрывки затухающих воспоминаний о прошлой жизни странно перемешивались в его сознании с этими потусторонними голосами, чернотой и еще чем-то непонятным, совершенно чуждым его пониманию.