— Да.
— Тогда возьми меч.
Дуводас никогда прежде не прикасался к оружию и теперь внутренне содрогнулся. Но ведь это был обрядовый меч, символ защиты семьи, никогда не бывавший в бою, и он преклонил колени и взял меч. Гости разразились радостными криками, а Кефрин, отец Ширы, прослезился.
— А ты, Шира, согласна ли на этот союз плоти и духа?
— Согласна.
— Клянешься ли ты беречь жизнь этого мужчины, твоего возлюбленного, как свою собственную?
— Согласна.
— Откроешь ли ты ему свою душу и одаришь ли его любовью до конца своих дней?
— Да.
— Тогда возьми сноп, коий воплощает жизнь и продолжение жизни в потомках.
Шира так и сделала и, повернувшись к Дуво, протянула ему сноп. Он взял сноп, а потом притянул ее к себе и поцеловал. Гости одобрительно завопили, и снова началось веселье.
Теперь уже занимался новый день, и Шира спала. Наклонив голову, Дуводас коснулся губами ее лба. Тепло его радости пронизало ледяное дуновение печали, и дрожь пробежала по его телу.
Дароты вернулись.
Вот почему он передумал и решил все же жениться на этой девушке. Только так он мог обеспечить ее безопасность. Теперь, когда он покинет Кордуин, Шира уйдет с ним, и он увезет ее далеко от кровавых опасностей войны.
Поднявшись с постели, Дуводас взял арфу и присел у окна. Пальцы его беспокойно перебирали струны в поисках душевной гармонии. Дуво был почти готов к тому, что потерпит неудачу. Ему припомнилась прогулка с Раналотом по садам Храма Олторов.
— Почему ты вырастил меня, учитель? — спросил тогда Дуво. — Ты же ненавидишь людей.
— Я не ненавижу их, — ответил эльдер. — Я никого не ненавижу.
— Это я понимаю. Но ты ведь сказал, что мы, люди, подобны даротам — прирожденные разрушители.
Раналот согласно кивнул.
— Это так, Дуво, и многие эльдеры не хотели, чтобы среди нас росло дитя твоей расы. Но тебя нашли зимой, в горах, брошенного и одинокого младенца. Я всегда гадал, способен ли человек стать иным, отречься от насилия, которое лежит в его природе, и зла, которое таится в его душе. Потому я и привез тебя сюда. Ты доказал, что такое возможно, и я горжусь тобой. Торжество силы духа над порывами плоти — то, чего эльдеры достигли много веков назад. Мы обрели драгоценнейший дар — душевную гармонию. Теперь ты тоже познал ее и, быть может, передашь этот дар своей расе.
— Чего я должен опасаться, учитель? — спросил Дуво.
— Гнева и ненависти — ибо они орудия зла. И любви, Дуво. Любовь прекрасна и в то же время таит безмерную опасность. Любовь — это врата, в которые неопознанной может просочиться ненависть.
— Как же это может быть? Разве любовь не величайшее изо всех чувств?
— Истинно так. Однако же любовь делает нас беззащитными перед алчной бездной иных чувств. Вы, люди, страдаете от этой двойственности любви больше, нежели все известные мне расы. Любовь у вас может привести к ревности, зависти, похоти и алчности, мщению и убийству. Это чистейшее чувство несет в себе зародыши разрушения — а опознать их нелегко.
— Ты полагаешь, я должен избегать любви? Раналот сухо рассмеялся.
— Никто не может избежать любви, Дуво. Однако же, полюбив, ты, быть может, обнаружишь, что твоя музыка изменилась. Или вовсе пропала.
— Тогда я никогда не полюблю, — сказал юноша.
— От души надеюсь, что это не так. А теперь войдем в Храм и почтим память олторов.
Бок о бок они вошли в Храм. В огромном круглом зале на полотнищах черного бархата лежали тысячи, сотни тысяч костей. Весь Храм был заполнен ими — ни скамей, ни статуй, ни фресок. На высоком алтаре, укрытая атласным покрывалом, лежала дюжина красных камней.
— Кровь Первого Олтора, — сказал Раналот. — Того, что погиб последним. Его кровь пропитала камни, на которые он упал.
— Почему эльдеры собрали здесь все эти кости? — спросил Дуво.
Раналот печально улыбнулся.
— Олторы были удивительным народом, ведавшим песни земли. Мы научились их песням — ты поешь многие из них. Однако же олторы больше не будут петь. Оттого нам пристало приходить сюда и глядеть на плоды, которые приносит зло. Зло, воплощенное в даротах. Сколько надежд и мечтаний заключены в этих печальных останках? Сколько чудес уже никогда не явится миру? Вот что такое война, Дуво, — разрушение, отчаяние, гибель. Победителей в войне не бывает.
И сейчас, в тишине новорожденного дня, Дуводас заиграл Песнь Ворнэя — нежную, певучую, легкую, как голубиное перышко, сладостную, как поцелуй матери. Музыка наполнила комнату, и Дуво с изумлением обнаружил, что магия не только не пропала, но изменилась к лучшему. Там, где раньше его музыка была бесстрастной и безличной, теперь она звучала в полную силу. Он не мог сдержать ее поток и скоро заиграл Гимн Творения. Пальцы его летали по струнам, и он ощущал, как на крыше, в гнезде за окном трепещут сердечки новорожденных птенцов, а снизу, из долины доносится тихий и безудержный лепет сердцебиения троих щенят, которые родились в эту ночь. Дуво улыбнулся и продолжай играть.
И вдруг опустил руки.
Магия музыки еще звучала в нем с прежней силой, и он вдруг с трепетом и радостью осознал, что искра новой жизни есть и гораздо ближе… в этой комнате. Отложив арфу, Дуво вернулся в постель и тихо лег рядом со спящей Широй. Последним касанием угасающей в нем магии он притронулся к своей нареченной — и ощутил крохотную искорку жизни, которая через девять месяцев станет его ребенком.
Его сын… или дочь. Изумление и восторг охватили Дуводаса, и в этот миг он как никогда ясно осознал свою слабость и смертность.
Шира открыла глаза и сонно улыбнулась.
— Мне снился такой чудесный сон! — прошептала она.
В шестидесяти милях к северо-востоку от Кордуина, в залитой лунным светом ложбине Карис изучала древнюю карту. Судя по ней, отряд находился в менее чем двадцати милях от города Дарот Один. За четыре дня пути от Кордуина им ни разу не повстречались дароты, зато повсюду в изобилии виднелись следы паники — обезлюдевшие деревеньки и толпы беженцев, спешивших укрыться за городскими стенами — которые были, впрочем, сомнительной защитой.