Протопопов был при мне постоянно. Разумеется, не двадцать четыре часа в сутки, ведь из семьи его пока не выгоняли, а значит, он в достаточной мере создавал там видимость присутствия, но и для меня, что бы ни происходило, всегда оказывался рядом. Как это у него получалось, не знаю; наверное, я попросту забывала о нем, стоило ему пропасть из поля зрения. Между тем, он производил впечатление абсолютно счастливого человека — за двенадцать, почти уже тринадцать лет я ни разу не видела его таким. Теперь это был автомат по изготовлению счастья, к тому же взбесившийся: он фонтанировал счастьем, извергал его, исторгал, затоплял все вокруг и нисколько не собирался останавливаться.
Я наблюдала за ним с чуточку недоуменной, извиняющейся улыбкой. Так человек в чужой стране наблюдает за группой хохочущих людей: и рад бы повеселиться, да не понимаю, в чем дело. Впрочем, когда розовая лава грозит залепить тебе глаза, уши и нос, это уже не смешно, а опасно.
— Люблю тебя, люблю тебя, люблю, — твердил Протопопов, шалея от недавно обретенной свободы слова. — В жизни этого столько не говорил.
Я смотрела на него в упор прозрачным взглядом. Сколько ни говори, мне все равно недостаточно; не растопит обиды на Ивана.
Но время шло, и незаметно у нас с Протопоповым образовалось странное подобие семейной жизни. Он занял место Ивана пространственно, и мне, в моем отрешении, достаточно было не вглядываться, чтобы не ощущать разницы. Пожалуй, мое существование стало даже интереснее — Протопопов изо всех сил старался меня развлечь. Мы ездили за город, ходили в кино и ночные клубы, поздними вечерами ели что-то невероятно изысканное на открытых верандах дорогих ресторанов. Чем не жизнь для того, кто боится глубины? Я начинала привыкать к ее звонкой, нереальной калейдоскопичности.
У нас появился свой язык. Мы и раньше хорошо понимали друг друга, но последнее время то и дело сталкивались с тем, что слова нам больше не нужны: вполне достаточно взгляда, улыбки, жеста.
Все чаще и чаще мне в голову закрадывалась предательская мысль: вдруг Саня права, и Протопопову стоит дать шанс? Сначала я возмущенно гнала ее от себя, а потом свыклась. Почему, в конце концов, нет? Может, он и есть мое счастье?
Однако мы оба не торопились переступать заветную черту. Но если со мной все было ясно, то медлительность Протопопова вызывала некоторое удивление, пока я не осознала причины: он же меня боготворит, на меня молится! А согласитесь, спать с иконой — странно и как-то не эргономично.
Что же, решила я, подождем, пока меня снимут со стены. Нам не к спеху.
В конце июня мой сын уехал на языковую практику в Испанию, а Ефим Борисович — на дачу. Едва Протопопов шагнул через порог опустевшей квартиры, воздух в ней загустел, засверкал эротическим электричеством. Кожу кололо от зашкаливавшего напряжения. Я, мгновенно смутившись, ретировалась на кухню ставить чайник. Но потом, стоя лицом к раковине, вдруг подумала: «Какого черта?» — и резко обернулась. Протопопов стоял у меня за спиной. Я скорее почувствовала, чем поняла, что смотрю на него так, как до сего дня смотрела только на Ивана, и сама себе удивилась. Я всегда старательно «приглушала звук» своей привлекательности, хорошо сознавая, что это за оружие, а сейчас… бедняга Протопопов! Его пришлепнуло ко мне, как кнопку к феноменально мощному магниту.
Мы целовались жадно, упоенно, слепившись телами, стискивая друг друга в объятиях. Мной овладело чудовищное остервенение — я так давно ничего не чувствовала, что сейчас хищным клювом отрывала от чужой страсти громадные, плохо проглатываемые куски. Какой это, оказывается, замечательный наполнитель! Как прекрасно, не имея собственных чувств, жить отраженными!
Я стала протопоповским зеркалом. В нем он видел меня — такую, как ему нужно, и себя в два с половиной раза больше по всем (поправка: по некоторым) измерениям; себя самого умного, самого красивого, самого щедрого, самого-самого-самого… иной раз меня даже огорчало, что я — зеркало не говорящее. А то ведь надо и честь знать.
Он, кажется, принимал все за чистую монету. А мной двигал стыд: человек не получает от меня ничего, кроме своих же собственных чувств, и еще должен радоваться этому? Я была готова на компенсацию в любой доступной мне форме. Раз невозможно дать ничего настоящего, я устрою ему фабрику грез, одурманю фантасмагориями, ослеплю обманчивым блеском, завалю мишурой. Из моей шляпы фокусника летели радуги, били фонтаны ярких, почти натуральных роз и лилий, я, как заправский пиротехник, устраивала грандиозные фейерверки и, как Уолт Дисней, рисовала в воздухе удивительные узоры, обводила нас двоих искрящимися пунктирными сердечками. Они растворялись с тихим звяканьем, но я тут же создавала новые.