Кстати, после отъезда Протопопова она все оставшиеся вечера провела у моря с Жузепом. Но было у них что-нибудь или не было — не говорила.
А я не спрашивала.
Глава двадцатая
ИВАН
Скажи кому-нибудь: «Живу как в сказке», и тебе немедленно позавидуют. А что сказки бывают страшные, и в голову не придет вспомнить.
Что ж, кому охота, завидуйте: именно в сказке я последнее время и обретаюсь. Налево пойдешь — любви не найдешь, направо пойдешь — с тоски сдохнешь, прямо пойдешь — душу потеряешь. А назад и вовсе дорога заказана.
В самом деле, впечатление такое, будто плутаю по заколдованному лесу и, чтобы к родной деревне выбраться, должен, в лучших фольклорных традициях, исполнить нечто несусветное. Пойти туда, не знаю куда, раздобыть то, не знаю что, сносить семь пар железных башмаков, изглодать семь железных хлебов, прокатиться на сером волке… или что там еще предлагается. Знать бы, что надо, я бы наизнанку вывернулся, оземь грянулся, в котел с кипящей смолой прыгнул, только бы стать как прежде — нормальным. Когда все в одном общем теле собрано: сердце, мысли, душа и прочее мясо. А я… как в стихах: был человек не воин, был человек раздвоен, был человек расстроен, расчетверен, распят…
Душа-то моя с Туськой осталась. Сколько ни притворялся, что это не так, все без толку. И однажды пришлось пойти с собой, раздвоенным (как минимум; хотя мне самое место в телепередаче для шизофреников «Мои семь я») на откровенность: мол, что, Ваня, душа не на месте? Ой, не на месте, Ваня, не на месте. И как же нам, Вань, теперь быть? Ой, не знаю, Ваня, не знаю. Кто бы подсказал.
Главное, если б еще я, пожив несколько месяцев с Лео, осознал, что по-прежнему люблю жену — так ведь нет же! Никаких особо сильных чувств к ней я больше не испытывал. Привязанность — да. Жалость, нежность, потребность заботиться. Интерес. Страшно хотелось поговорить, узнать, что происходит, что она думает по тому или иному поводу. Посоветоваться, пошутить. Вот, наверное, в чем дело — я остался без товарища. Организм по привычке продолжал вырабатывать дружбу — как желудочный сок — а девать ее было некуда. Хотя людей вокруг, которых обычно называют друзьями, завелось навалом: школьные приятели, коллеги, случайные знакомцы из других городов, все, на кого раньше не находилось времени. Но ощущения товарищества — которое «сильнее счастья, больше чем любовь» — ни с кем не возникало. Такой детской, максималистской убежденности в том, что вот с этим человеком мы — одной крови. «Один за всех, и все за одного», вместе, рядом, плечо к плечу. Никогда друг друга не предадим. Сам погибай, а товарища выручай. Даже в беде познаваться не обязательно — и без проверок все ясно.
А ведь с Таткой у нас так и было. Причем казалось настолько естественным и неотъемлемым, что я — честное слово! — не думал, что могу этого лишиться, когда уйду. Вот ведь какая незадача. А теперь, что ни делай, как ни объясняйся, обратно ничего не вернешь. Я — предатель, не только в ее глазах, но и в собственных — вот что самое неприятное. Хуже того: сколько назад не оглядываюсь, не понимаю, в какой момент это предательство совершил. Вроде бы, наоборот, поступил честно, не захотел больше обманывать. И пусть сейчас я уже не уверен, что все правильно — неважно. На тот момент я не мог совладать со своей страстью к Лео, никакая совесть или там долг меня бы не удержали. Оставаться было подло. Почему же меня по-прежнему гложет совесть? В чем я ошибся? Был ли шанс уйти от Таты так, чтобы она продолжала считать меня человеком? Голова трещала от этих вопросов. Как надо было поступить? Честно — с самого начала? Но я вначале не знал, что у меня с Лео все так серьезно. Что же мне, докладывать Тате про все свои походы на сторону, которые НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИЛИ? Кому нужна эта честность? Кстати, она сама однажды сказала про кого-то из знакомых, что подобная откровенность — по сути, перекладывание ответственности на других: я совесть облегчил, а вы уже как хотите. Тата считала, что в некоторых ситуациях честность не только не полезна, но вредна, опасна и может причинить боль окружающим, а тогда лучше, чтобы человек сам нес свой грех и раскаивался про себя. Невмоготу? Иди в церковь и отмаливай, говорила Тата; Бог добрый, простит. В общем, я считаю, правильно, что не признался с самого начала. Потом ждал, что все рассосется, а дальше такое завертелось, что было уже не до честности — живым бы остаться.
Может, если б не христианская мораль, если б в обществе иначе относились к смене партнеров по браку… хотя что за ерунда? При чем тут христианство, да и мораль… Я тут случайно узнал, что и у мусульман, когда мужчина берет новую жену, это большая трагедия, и страсти разгораются не меньше, чем у нас при разводе. Похоже, дело не в социальных установках, а в животных инстинктах, заставляющих охранять свою собственность, бороться за нее. Или… нет, я совершенно запутался.