Обеим, наверное. Точнее, нашему общему тройному несчастью. Заглядывая в глаза какой-нибудь милой девушки, я невольно вижу в них слезы Таты и затравленное ожесточение Лео — и, вздрогнув, испуганно отворачиваюсь. Не хочу быть причиной страданий и сам не хочу страдать. Обжегся на молоке и дую на воду, да. Ну и что?
Отец прав: если б я по-настоящему любил Лео, все повернулось бы иначе. Тата поняла бы меня, и я твердо знал бы: другого пути нет. Мы бы справились, сумели сохранить дружбу. Сейчас ведь, в конце концов, Тате без меня только лучше. Но дело не в ней, а во мне.
Уходя из дома, я написал: дальше так невозможно, прошлое умерло, осталась одна совесть, а на этом не выплывешь. Но оказалось, что совесть тоже очень важный орган К тому же, на редкость деспотичный: попробуй, поступи наперекор. Замучает.
Кто — кто, а я на личном опыте убедился, как важно к ней прислушиваться.
Сейчас она велит мне быть рядом с Татой. Да, у нее Америка, Майк, успехи. Но и я могу ей понадобиться; мало ли что в жизни бывает. Пусть я потерял ее доверие, но она для меня осталась самым близким человеком, кому как не мне ее защищать? Кто как не я должен отвечать за жену, отца, сына?
Я не уверен, что хочу снова жить с ними вместе. Слишком стыдно, и слишком много поломано — вряд ли починишь. Сомневаюсь, что мог бы опять чувствовать себя хозяином в своей квартире. Вот на коврике у двери, в качестве монашеского послушания, было бы ничего, терпимо. Утрирую, конечно, но в каждой шутке…
Нет, к коврику я еще не готов, остаются пока другие интересы. Но, раз вместе — нельзя, а рядом быть нужно, я буду. Так, где-нибудь под рукой, в пределах досягаемости, на страже. На своем месте. Все-таки для человека главное — его семья и дом…
— Ну, а девушки? — спросят скептики, разбавляя патетику.
Все уже наверняка догадались, что я пропою в ответ.
В погожие будние дни, пока Майк на работе, я часто сижу на скамейке в Центральном парке с блокнотом и делаю зарисовки — просто так, ради собственного удовольствия. Мне нравится звук, с которым остро отточенный карандаш движется по бумаге, и то особое ощущение в руке, когда она, будто сама по себе, начинает работать, и когда главным становится ни о чем не думать, не отвлекаться — и не мешать.
За полтора года я уже третий раз в Нью-Йорке и больше не чувствую себя туристкой. Я здесь живу — и мне хорошо. У меня появилось много любимых мест, но Центральный парк — любовь с первого взгляда. Если я не рисую, то хожу по дорожкам и удивляюсь тому, как все в моей жизни переменилось. Откуда взялось это умиротворение, этот безмятежный покой? Куда бесследно исчезли мои страдания? И зачем они были нужны, если сейчас я почти их не помню? Поистине, пути Господни неисповедимы. Признаться, я не надеялась на спасение — после сделки с дьяволом я и прощения не ждала.
Но, раз меня до сих пор не испепелили, может, все-таки удастся ее расторгнуть?
Вот только как? «Отпусти меня, будь человеком», — попросила я в один прекрасный день, глядя на желтеющую листву и ярко-синее небо. Услышал ли он? Не знаю. Кажется, да: на душе у меня с тех пор стало совсем легко, несмотря на совет, неожиданно переданный бабой Нюрой через Сашку: «пускай не обольщается заморскими петухами».
Размышляя о колдовстве, дьяволе и собственных грехах, я пыталась изобразить свои переживания и вообще все, что со мной произошло, на бумаге. Незаметно накопилась целая серия рисунков, нечто вроде книжки в картинках, к которым я делала подписи, самые разные: две-три пояснительные фразы, диалог, цитату из Библии или еще откуда-нибудь, короткое восклицание. Я показала рисунки Майку. Ему очень понравилось.
— Хотя непонятно, как это назвать? Куртуазный комикс? По манере действительно получалось что-то похожее.
Я решила довести дело до конца и однажды, сидя, как обычно, на лавочке в парке, перебирала свои листки, раздумывая, в какой последовательности их лучше расположить. Вдруг за моей спиной кто-то сказал по-английски:
— Простите, не могу сдержать любопытства: что это у вас? Я уже несколько дней за вами наблюдаю.
Я обернулась. Надо мной склонился мужчина в дорогом спортивном костюме, со стильной седой стрижкой, слегка растрепанной: похоже, он бегал. Кто это? Очередное порождение моего недавнего покровителя, с которым мы, вроде, расстались навеки? По спине пробежал холодок.