Житков Борис Степанович
Черная махалка
Борис Степанович Житков
Черная махалка*
______________
* Махалкой на Черном море рыбаки называют палку; ее втыкают в пробочный поплавок (буек), и она плавает стоя. Наверху прибивают флажок. Ее привязывают к рыбачьим снастям, чтоб найти их в море.
Целую неделю подговаривал меня Васька Косой пойти ночью в море из Фенькиных сеток рыбу красть.
- Вот, - говорит, - как будет поздний месяц, и сорвемся ночью. Моментом дело. Раз и два! По воде следу нету.
Я все мычал да гмыкал.
И вот раз приходит он ночью. Я на дворе спал. Толкнул меня в плечо:
- Гайда, пошли! - Тряхнул за плечо и на ноги поставил. Чего ему: здоровый черт, саженный!
И вот пошли мы берегом, низом. Я, значит, и Косой.
Меня, мальчишку, он вперед пустил, а сам - за мной.
Ночь - ни черта не видать.
Песок холодный, ракуша битая в ногу впивается.
А он еще сзади шипит гадюкой: "Тише!.. Чтоб как по воздуху!"
Чтоб тебя, дьявола, самого на воздух подняло.
Эх, знал бы я, какое дело из этого выйдет, не пошел бы я с Косым ни в жизть!
Ногу тут я об камень ссадил, аж на землю сел. Качаюсь и шепотом вою. А Косой надо мной стоит, пяткой в самое рыло тычет:
Вставай!
Пятка заскорузлая, корявая.
А когда шаланду стали спихивать, у меня опять сердце упало: что же это мы такое делаем?
Штиль на море, будто и вода притаилась и только шепотком в берег хлюпает. Месяц поздний торчит из моря, как красный штык. Мне страшно стало; я берусь за шаланду и не дергаю. Не хочу, не поеду я из Фенькиных мережей камбалу трясти!
Косой будто знал, что я думаю, и бубнит малым голосом:
- Фенька прорва, раскоряка анафемская! Она мужа-то своего, Ивана, отравила... Черт бы с ним, с Иваном, туда ему, гаду, и дорога, да он у меня сорок пять сеток в море снял. Покарай меня господь!.. А ну, берись!
Дернули. Чуть вдвинулась шаланда в море. А Косой опять:
- Пудами, рванина недомытая, камбалу на базар возит, а кинула хоть раз тебе, мальчонке голодному, хоть кусок? А ну, разом!
Дернули, аж на полсажени сразу шлюпку посунули.
Ждем - и наверх, на обрыв, смотрим: чтоб с Особого отдела патруль не засыпал. Тогда был приказ, чтоб ночью не выходить в море никак. А с патрулем собака; уж это хуже нет!
Посмотрели - никого.
И так это Косой мне Феньку обложил, что я хоть вторые сутки не ел, а шаланду дернул, как большой.
Выкопал Косой из песку весла - это он с вечера приготовил. Сели, гребем, как по воздуху: не стукнем, не плеснем.
Прошли каменья и подались прямо торцом в море.
- Поднавались!
Напер я на весла, а тут снова меня мутить стало. Куда ж это мы едем, на какое дело? "Ну, ничего, - думаю, - не найдем мы ночью Фенькиных сеток - и красть не придется". И подналег даже.
А потом думаю: "Махалки все ж у ней высокие, побольше сажени. А Косой черт приметливый - непременно увидит". И опять страх войдет.
И я гребу слабей. А Косой:
- Навалися, пролетария!
"Нет, - думаю, - флажки у ней на махалках черные, не найти ночью и Косому. Никому не найти!" И гребу смелей, все стараюсь в уме Феньку обкладывать.
- Отравила? - говорю.
- Ладно, греби, греби, мильтон какой сыскался!
"Теперь я мильтон выхожу!"
Я стал со зла крепче грести.
А Месяц вышел и красным глазом на все это дело смотрит.
С час, должно, так гребли.
И вдруг я чуть весла не бросил - прямо тут надо мной кивает черным флагом саженная махалка. Молчит и шатается.
- Хватайся! - кричит Косой.
А мне за нее и взяться страшно. Как живая, как оскаленная.
- Эй, ты! Дуроплюй!
Косой притабанил* и выхватил махалку из воды.
______________
* Табанить - грести назад.
И вот, когда он махалку схватил, тут у меня как что внутри как будто стало и закрепло. "Шабаш, - думаю. - Теперь шевелись!" И я встал на ноги и уж вертел шаланду веслами, как живой, пока мы по сеткам шли.
А Косой стоит на корме в рост, перебивает мережи и шлепает камбалу на дно. Плюхает здоровые рыбины, а я сам, для чего - не знаю, все считаю:
- Раз, два... три... восемь...
Все шепчу, как в жару весь.
Пуда три, как не больше, с одной ставки сняли. Кончили.
Тут с меня все соскочило. Сел на банку и как гребану к берегу! А Косой:
- Куда тебя, черта! Вон она, вторая ставка! Вон махалка маячит!
У меня уже руки ходуном пошли и всего трясти стало, а он - гляжу взялся за весла, гребанул, как юлу, шаланду вывернул и нагребается к сеткам.
- Садись, - кричит, - на весло!
- Чтоб нас к черту не снесло! - Это я для храбрости сказал.
Косой заругался.
- Греби, холера! - орет на меня.
Я тянусь, аж душа вон.
На второй ставке Косой опять сети перебирает. Смело взялся, как за свои. А я подгребаю. Тут я заметил, что пошел ветер. И вдруг мне показалось, что сейчас светать начнет, сейчас Фенькины хлопцы придут на желтой шаланде, на ихней, на здоровой, на три пары весел, и нас на месте нахлопнут.
Я тычу шаланду кормой уж как попало, лишь бы скорей. Добрались до второй махалки: черным шестом она из темноты на нас выходит.
Как живая, смотрит, замахивается.
Флажком по ветру треплется, змеится. Я и глядеть на нее боялся. Будто стережет!
А Косой ругается, что рыба мелкая пошла.
Я ему ласково говорю:
- Бросьте, Василий Семеныч, не стоит... Если, говорите, мелочь пошла, так господь с ней.
А он мне и брякнул:
- И трети ты своей не получишь, коли дело мне гадишь!
Бросил сетки - и за весла.
У нас дома голод, позагоняли на толчок что было. "Хоть бы дома накормить бы всех один только раз, коли уж на такое дело пошел!" Гребу я скорей от этой махалки, от проклятой. Черт с ней, с рыбой, с третью моей, только бы, думаю, теперь на берег и домой. Буду, думаю, людям переметы* живлять и день и ночь за хлеба кусок, только бы все это добром кончилось! Гребу и зарекаюсь, чтоб за такие дела не браться.
______________
* Перемет - рыбачья снасть в несколько сот крючков.
Косой вдруг говорит:
- Ты что? Богу молишься?
Я и не знал, что это я громко... Думал, про себя зарекаюсь.
- Не будешь? А не навязывайся!
А я разве навязывался? Сам же он неделю целую мне в уши тарахтел: "Мамка твоя голодная, ты голодный, вот так, - говорит, - пролетарий и пролетает. В трубу, значит... Тряхнем Феньку что надо! И черт святой знать не будет, где концы".
А теперь - "не навязывайся"! И так обидно мне стало! "Скорей бы только, - думаю, - на берег, и я - ходу, и чтоб не видеть никогда его".
А он вдруг поднял весла, нагнулся ко мне, рожа зверская.
- Ты, - говорит, - только дохни кому! Ты забудь, как меня и звать-то! Да ты знаешь, кто я?!
Как присунется ко мне мордой самой. Глаз косой.
- Да ты знаешь... Я ведь не я, а я вот кто!
Такой он мне сразу страшный показался. И вправду не он, а другой. "Вот он, - думаю, - какой он настоящий-то! Ночью-то в море, да один на один!.."
Я и весла бросил. Он как гаркнет:
- Греби!
Я без памяти греб и не знаю, где у нас берег был, и откуда ветер, и сколько времени прошло.
Вдруг он стал легче грести, я тоже. Разворачивает шаланду.
Смотрю, под бортом у нас садок плавает здоровый. Пудов на девять рыбы. Подошли аккуратно. Я шаланду на веслах придерживаю.
Он стал рыбу в садок пересыпать. Тихонько, без шуму. И я держусь, чтобы о садок не стукнуть. Пересыпал он рыбу - и чисто у нас в шаланде, ничего как и не было. Тут я огляделся, вижу: мы под берегом. Берег не наш, чужой.