Франсина ждала известий из Палермо. Она развернула телеграмму, посланную из Неаполя: родители сообщали, что уже завтра заберут ее домой.
Франсина чуть не вскрикнула от радости. В этой телеграмме она усмотрела последний дар небес. Она физически ощущала, как ее любимые со всех концов света отправляются в путь, чтобы вызволить ее из осажденной крепости. Она ежесекундно чувствовала приближение спасителей. Милость Господа совершенна. Только одну ночь придется ей провести в этой проклятой комнате, только одну ночь — спать в этой проклятой постели! Со всем своим багажом она отставала от действительности. Утренняя свежесть картины предстоящего отъезда смягчала последний остаток грязно-серого ночного морока.
«Быстрее упаковать чемоданы!»
Она пробежала десять ступенек.
Тяжело дыша, стояла она наверху. Слишком полагалась она на свое сердце. Даже глаза ее не могли ясно различать очертания и цвета предметов. Все зашаталось перед нею. На мгновение пришлось остановиться и отдохнуть, прежде чем направиться к своей комнате, после долгого восхождения пройти последний маленький отрезок пути, который казался ей теперь таким длинным и трудным.
Напротив, на уровне ее глаз висела огромная люстра — бледно-светящееся, тихо поскрипывающее создание — воображение Франсины с первого дня пребывания здесь наделило его своими детскими фантазиями. Люстра действительно как-то странно покачивалась, чуть накренившись под острым углом, или, если приглядеться, в едва заметном вращении медленно описывала полный круг. Франсина подошла к перилам лестничной площадки, так как ею внезапно овладела настоятельная потребность приблизиться к этой огромной сияющей птице, что с распростертыми крыльями парила над бездной.
Перила, отделявшие коридор от страшной пропасти, были невысоки. Франсина могла наклониться далеко вперед. Она смотрела вниз — сердце теперь билось ровно, — без малейшего головокружения, которое испытывала каждый раз, глядя снизу, — смотрела, как холл гостиницы наполняется толпой людей — они расписывались у портье, — и слышала грели настраиваемых инструментов.
Вчера, в тот же час, она тоже смотрела вниз. Тогда — вчера — украдкой проскользнул в ее душу соблазн:
«Что, если я нагнусь еще ниже и потеряю равновесие?..»
Однако она сразу поймала себя на этом искушении. Это глубина, бездна; это пустое пространство с его силой притяжения, всасывающей душу, — силой, которую Франсина хорошо знала, — но не желание покончить с жизнью. Это было так очевидно, что она немного помедлила, наклоном головы дразня бездну, а затем отошла от перил... вчера...
А вчера все-таки была причина для отчаяния. Теперь же — много причин для радости и благодарственной молитвы. Франсина торопливо искала в себе благодарность, искала избавление и счастье, которые несколько минут назад радостно пульсировали в сердце, когда она читала признания Филиппа, — но теперь находила в душе лишь ВЕЛИКУЮ ПУСТОТУ, шумевшую в ушах потоком безбожия. Все усиливался в ней отвратительный гул этой пустоты. Но не бессознательно, нет, — все это подзадоривало ее злую проницательность. Опыт, знание жизни нашептывали ей:
«Еще вчера я чем-то обладала. Страхами, противоречиями, решениями. Я была богата. Избавление опустошило меня. Я сегодня будто понесла тяжелую утрату, многое потеряла. Счастье глупо ухмыляется. Той, кем я была, я никогда уже не буду...«
Франсина отчетливо понимала, как опасно развивать дальше эту мысль о пустоте. Она надеялась, что где-то откроется дверь, какой-нибудь постоялец выйдет из комнаты, уборщица или слуга пройдут мимо. Она чутко прислушивалась, не раздадутся ли шаги в коридоре. Одних шагов было бы достаточно, чтобы оторвать ее от перил и бережно отвести в комнату.
Все вокруг словно застыло.
Но в глубине сияющей шахты зазвучала музыка джаз-бэнда. Отзвуки стенаний саксофона, натужного пыхтения духовых, треска ударных — будто выбивают пыль из грязного ковра, — здесь, наверху, слились в ужасный звериный вой. Вокруг качающейся люстры, словно коварный шепот, послышалось жужжание невидимых насекомых. А внизу расцветал узор оглушенного джазом флегматичного танца.