Уандер надел резиновые перчатки и подержал, изучая, ладони покойника, поворачивая их то в одну, то в другую сторону.
– Легче всего будет снять кожу с рук, – решил он.
Когда тело находится в таком плохом состоянии, верхний слой кожи соскальзывает как перчатки, и кстати, его и называют "перчатками". Уандер работал быстро, снимая кожу с каждой руки и натягивая ее на собственные руки в резиновых перчатках. Надев на себя, в каком-то смысле, руки покойника, он обработал каждый палец краской и накатал их на дактилоскопическую карту. Он снял кожу, аккуратно сложил ее на хирургическом подносе и стащил резиновые перчатки, прежде чем направиться к себе в лабораторию.
– Чак, положи это в формалин, – попросила я. – Кожу нужно сохранить.
Он угрюмо отвинтил крышку пластиковой банки.
– Давайте перевернем его.
Марино помог перевернуть тело лицом вниз. Там я тоже нашла грязь, в основном на ягодицах, и взяла с них мазки. Больше повреждений не было за исключением пятна на левой верхней части спины, которое казалось темнее, чем окружавшая его кожа. Я внимательно посмотрела на него через увеличительное стекло, стараясь заглушить собственные мысли, как делаю всегда, когда изучаю повреждения правильной формы, укусы или другие ускользающие от внимания улики. Этот процесс напоминал ныряние с аквалангом в условиях почти нулевой видимости. Все, что я могла сейчас разобрать, – это неясные тени и формы.
– Марино, видишь? Или это просто мое воображение? – спросила я.
Он поглубже вдохнул пары ментола из носовых фильтров и наклонился над столом. Долго вглядывался.
– Может быть, – ответил он. – Не знаю.
Я протерла кожу влажным полотенцем, и верхний слой – эпидермис – соскользнул. Плоть под ним, или собственно кожа, выглядела как намокшая коричневая рифленая бумага, запачканная пятнами чернил.
– Татуировка. – Я была почти уверена. – Чернила проникли в нижний слой, но я ничего не могу разобрать. Просто большое пятно.
– Как родимое пятно, – сказал Марино.
Я наклонилась, держа перед собой увеличительное стекло, и поудобнее установила хирургическую лампу. Раффин, надувшись, полировал металлическую поверхность стола.
– Давай попробуем ультрафиолет, – решила я.
Многополосная ультрафиолетовая лампа была очень простой в обращении и выглядела как ручной металлоискатель. Мы погасили свет, и я вначале попробовала длинноволновый ультрафиолет, держа лампу близко к интересующему меня месту. Ничто не засветилось, но показалось, что в пятне проскользнул оттенок пурпурного, и я подумала, что мы могли натолкнуться на "белые чернила". В ультрафиолетовых лучах все белое, например простыня на соседней каталке, светится, как снег в лунную ночь, и может приобретать синеватый оттенок из ультрафиолетового спектра. Я сдвинула переключатель вниз и попробовала поработать в коротковолновом диапазоне. Разницы я не обнаружила.
– Свет, – сказала я.
Раффин щелкнул выключателем.
– Я думал, татуировка будет светиться, как неоновая лампочка, – произнес Марино.
– Светятся флюоресцентные чернила. Но поскольку в них используются большие концентрации йода и ртути, вредные для здоровья, эти чернила больше не применяются.
Только после полудня я приступила к вскрытию, сделав Y-образный надрез, чтобы удалить грудину. Я увидела то, что и ожидала... Внутренние органы были мягкими и рыхлыми. Они буквально разваливались при первом же прикосновении к ним, и мне приходилось быть очень осторожной при их измерении и взвешивании. О коронарных артериях я могла сказать немногое за исключением того, что они не были закупорены. Крови не осталось – только гниющая жидкость под названием "кровянистый выпот", которую я собрала из плевральной полости. Мозг был разжижен.
– Образцы мозга и выпота нужно отнести в токсикологическую лабораторию для проверки на алкоголь, – приказала я Раффину, не отрываясь от работы.
Моча и желчь просочились сквозь клетки полых органов и исчезли, от желудка ничего не осталось. Но когда я отогнула мышечную ткань с черепа, мне показалось, я нашла ответ. У него были окрашены гребни и сосцевидные ячейки височной кости с обеих сторон.
Хотя нельзя было утверждать со всей определенностью, пока не поступят результаты токсикологической экспертизы, я почти точно могла сказать, что этот человек утонул.
– Ну как? – Марино вопросительно смотрел на меня.
– Видишь здесь пятна? – показала я. – Сильное мозговое кровоизлияние, случившееся, возможно, пока он боролся за свою жизнь, когда тонул.
Зазвонил телефон, и Раффин затрусил к нему.
– Когда последний раз ты имел дело с Интерполом? – поинтересовалась я у Марино.
– Пять, может быть, шесть лет назад, когда здесь высадился беглец из Греции и устроил драку в баре на Халл-стрит.
– В этом деле определенно есть зарубежные связи. Если он пропал во Франции, Англии, Бельгии или бог ведает где еще, в Ричмонде мы никогда этого не узнаем, пока Интерпол не проверит этого человека по своей базе данных.
– Ты говорила с ними? – произнес Марино.
– Нет. Это ваша работа.
– Ты не можешь представить, сколько полицейских надеются получить дело, связанное с Интерполом, но если спросишь их, что это за организация, они отвечают, что не имеют понятия, – сказал он. – Если хочешь знать, мне не нравится иметь дело с Интерполом. Они меня пугают – точно так же как ЦРУ. Мне даже не хочется, чтобы эти конторы вообще знали о моем существовании.