— Поняла, Мария Павловна.
Спиридонова хитро улыбнулась и выбежала из кабинета.
Минуту спустя примерно такой же разговор произошел и с Зоей Белкиной, маленькой, вертлявой девушкой с узеньким, плутоватым, как у хорька, личиком.
Тут Жерехова спокойна: эти две не подведут, привязаны самой надежной цепочкой — деньгами. Для них лишняя тысчонка в месяц — не шутка, ради этого будут молчать как рыбы.
Но вот в кабинет зашла Аня Бакланова. Жерехова настороженно, исподлобья взглянула на девушку. От этой ничего хорошего ждать не приходится: комсорг цеха, язва. Она и дверь за собой не прикрыла, говорит громко, уверенно:
— Мария Павловна, девушки опять недовольны. Нет порядка. На последнем комсомольском собрании ведь говорили…
— Ты мне опять работать мешаешь! — взорвалась Жерехова. — Опять! В мои распоряжения вмешиваться не позволю! Слышишь?
— Не кричите на меня, Мария Павловна, — с трудом сдерживаясь, ответила Аня. — Криком рот не заткнете. Я не от своего только имени говорю.
— А, ты еще грозить! Комсорг называется! Да тебе, склочнице, знаешь где место?..
— Почему только Спиридоновой и Белкиной крупный товар идет? — краснея и волнуясь, спешит высказаться Аня. — А другим почти все мелочь, кроить из нее мука одна. Все говорят, любимиц себе завели.
— Ах так, любимиц? Кто говорит? Скажи, кто? Я им дам любимиц!
— Ну, например, я, — неожиданно спокойно ответила Аня. — А если вы не хотите считаться с комсомольским собранием, я в партком пойду, к Тарасу Петровичу. Вот!
— Парткомом пугаешь? Иди! Доноси! Не боюсь — закричала Жерехова.
Аня еще сильней покраснела и выбежала из кабинета, сильно хлопнув дверью.
В этот момент на весь цех зазвенел звонок, и через минуту мерно загудел конвейер. Рабочий день начался.
Жерехова еще долго не могла успокоиться. Потом она зашла в кладовку, просмотрела доставленные из цеха заготовок «паспорта» — кипы подобранных шкурок, отложила самые мелкие и пошла с ними к Синицыну. Там они уже вдвоем осуществили нужную операцию.
В самый разгар их работы зазвонил телефон.
— Никодим Иванович, привет. Говорит Свекловишников. Отбери-ка лучшего товара головок сто, на показ в министерство. Еду к двум часам.
— Слушаюсь, Тихон Семенович, — угодливо ответил Синицын. — Все будет сделано. В лучшем виде. И в машину к вам уложим. Не извольте беспокоиться.
Старик Синицын, худенький, седенькая бородка клинышком, очки на широком красном носу, был человек прежнего закала, еще в двадцатые годы на фабрике Плышевского начинал. Прошел, можно сказать, «огонь, воду и медные трубы». Был он опытнейший меховщик и ловкач «первой руки».
Среди дня Жерехову вызвали в кабинет главного инженера. Там шло совещание. Выступал Плышевский.
— Мы должны, товарищи, приложить все усилия, чтобы фабрика выполнила квартальный план. Продукция наша идет в руки советским людям. Так что наша ответственность огромна, товарищи. Это надо всегда помнить, когда мы решаем мелкие, будничные вопросы нашей борьбы за план. Какие же вопросы являются тут главными, товарищи?
— Главное тут товар, — заметил кто-то. — Будет товар — будет и план.
— Верно, — кивнул головой Плышевский. — Во-первых, товар. По этому вопросу могу сообщить следующее. Я лично договорился с Казанью. Вчера нам отгружено пять контейнеров овчины, завтра — еще шесть. Кроме того, сегодня же московский комбинат дает четыре тысячи головок каракуля и смушки.
— Ого! Вот это да!.. — раздались восхищенные возгласы. — Здорово нажали! Теперь живем!
— Но это, товарищи, еще не все, — продолжал Плышевский. — У нас на фабрике есть внутренние резервы повышения качества, их надо вскрыть. Так учит нас партия. Первое, товарищи, — это рабочее изобретательство. Примером может служить здесь хотя бы молодой наш слесарь Привалов. Но и это еще не все. Нам надо больше заботиться о рабочих. Недавно я побывал в нашем общежитии. Плохо еще там, товарищи. Партия требует от нас чуткости и заботы о людях, и мы, советские руководители…
Плышевский говорил еще долго. Потом коротко обменялись мнениями, и совещание окончилось. Все шумно поднялись со своих мест.
— Жереховой задержаться, — громко объявил Плышевский. — Ну-с, Мария Павловна, — начал он, когда они остались одни. — Так как обстоят наши дела, дорогуша?
— Все ругаюсь, Олег Георгиевич, до хрипоты ругаюсь, — раздраженно ответила Жерехова. — Никаких нервов не хватает.
— Ну, ну, спокойней надо, — усмехнулся Плышевский, тщательно протирая замшей стекла очков. — Две у тебя сейчас «левые» шапки шьют?
— Две. Спиридонова и Белкина. Они у меня вот где, — сжала маленький грязный кулак Жерехова. — А сотня других девок покоя не дает. Глазастые больно… Сегодня эта Анька Бакланова так прицепилась…
— Ай, господи! — брезгливо перебил ее Плышевский. — Я ведь не о том. Мало двоих-то, понимаешь?
— Вот и я говорю. Есть еще одна у меня на примете, — поспешно проговорила Жерехова. — Лидка Голубкова. Точно говорю, тащить она стала шкурки-то. Уж что с девкой стряслось, не знаю, но только стала тащить. Вот ее бы, — она сделала выразительный жест рукой, — и под ноготь!
— Это можно, — задумчиво почесал за ухом Плышевский. — С умом только. Ну-с, а насчет шкурок у Никодима-то была?
— Была. Все сделали, как надо. Штук шестьдесят получилось.
— Маловато.
— Так со вчерашними как раз сто. Тихон Семенович и увез.
— Так, так, знаю. А шапки твои мы сегодня же к Середе забросим, на свободное место.
— Господи, избавиться бы от них поскорее. А то девки мои не ровен час…
— Нервничаешь ты, Мария Павловна, — укоризненно покачал головой Плышевский. — На людей зверем бросаешься. Разве так можно?
— А жизнь-то у меня какая, — неожиданно всхлипнула Жерехова. — Кусок каждый поперек горла становится. Одна в комнате оставаться боюсь. Все жду, вот-вот придут. — И уже сквозь слезы продолжала: — Вчера котенок со стола прыгнул, так у меня сердце аж зашлось. Разве это жизнь?
— Ну все-таки дачу-то строишь?
— Опостылела она мне, эта дача.
— Ничего, лето придет — отдохнешь там в свое удовольствие. На Кавказ съездишь, подлечишься, погуляешь вовсю. Деньги, они, дорогуша, великие лекари и исцелители. Приедешь — не узнаем тебя. Ну, ну, веселей смотри. На людях сейчас появишься.
— Я уж и то, — спохватилась Жерехова, вытирая платком слезы, и громко высморкалась.
— Вот и хорошо. А теперь ступай, дорогуша.
Жерехова тяжело поднялась со своего места.
— Насчет Лидки-то Голубковой не забудь, Олег Георгиевич, — напомнила она, берясь за ручку двери.
— Не беспокойся, — усмехнулся Плышевский. — От нас эта птичка теперь никуда не улетит. Коготок увяз.
Жерехова вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Плышевский еще несколько минут задумчиво барабанил по столу, потом вдруг вспомнил что-то, улыбнулся и, сняв телефонную трубку, набрал номер.
— Розик? Здравствуй, кошечка, это я, — нежно проговорил он. — У тебя сегодня спектакль? Чудесно. Да, как условились. Там сейчас цыгане выступают. И среди них одна… Ну, ну, не ревнуй. Помни наше условие. Прощай, дорогуша.
Плышевский повесил трубку и, все еще улыбаясь, энергично потер руки.
Лидочка Голубкова до сих пор не могла понять, почему ей так запал в душу короткий разговор, который был у нее чуть не полгода назад с Климом Приваловым. Всего полгода назад, а можно подумать, что это было давным-давно, в какой-то совсем другой, далекой жизни. Почему же она так часто, особенно теперь, вспоминает этот разговор? И Клим-то ей в общем совсем безразличен — громадный, молчаливый, к тому же плохо одетый, он небось во время танцев все ноги отдавит. И разговор-то этот был, кажется, самый обычный: мало ли парней за ней пыталось ухаживать! Правда, Клим очень настойчивый, постоянный, раз влюбился в нее — и уже год ни на какую другую девчонку не смотрит, это Лидочка знает точно, от подруг, и это, конечно, все равно приятно. Но разве можно было сравнить этого Привалова с Гришей?