— Узнаете эту вещь, Шейла?
Шейла с минуту молча рассматривала ножик, украшенный бирюзой, затем протянула руку и взяла его дрожащими пальцами. Она вертела его так и сяк, рассматривая со всех сторон.
— Это нож Дэнни, — наконец выдохнула она. — Точно, его.
Потом Шейла вскинула глаза на Энн.
— Где? Где вы его раздобыли?
— Вы уверены, что эта вещь принадлежала вашему сыну? — спросила Энн, пропустив мимо ушей вопрос Шейлы.
Шейла утвердительно кивнула, а затем сделала попытку раскрыть нож.
— Это его нож, точно, — продолжала настаивать она. — Сейчас я вам докажу…
Дрожащие руки женщины не удержат и нож, и он упал на пол. Кевин мгновенно вскочил со стула, поднял нож и открыл его.
— Вот, — сказала Шейла, ткнув пальцем в лезвие. — Тут его инициалы, видите?
Энн нагнулась вперед, во все глаза рассматривая лезвие. Сначала она ничего не могла разобрать, но потом и в самом деле увидела на поверхности металла две полустертые буквы: Д. X.
— Ну что я говорила! — воскликнула Шейла. — Это его нож!
Теперь она снова смотрела на Энн, но на этот раз ее взгляд умолял, а не требовал.
— Пожалуйста, скажите, где вы его нашли? Где?
— Это не я, — сказала Энн. — Его нашел мой муж. Он поехал на рыбалку на Сноквалми и нашел его там в какой-то куче камней — так, по крайней мере, утверждает Кевин. Гленн разобрал кучу камней на берегу реки. Честно говоря, я не могу сказать точно где, — заметила она после минутного размышления.
Тогда заговорил Кевин.
— Я могу сказать, — заявил он. — Я совершенно точно знаю, где это было.
Глава 63
Впервые за почти два десятилетия верстак в подвале был до блеска вычищен. Когда Гленн и Энн купили дом, верстак и полки над ним, вмонтированные в стену, уже являлись частью интерьера подвального помещения. Предыдущий владелец, который переехал в дом для престарелых, не тронул ни единой вещи, поэтому с воцарением Энн и Гленна в подвале все осталось как было. Даже когда новые владельцы стали проводить полную перепланировку и перестройку дома, подвала это не коснулось. Время от времени там находили кое-какие полезные инструменты и использовали их, иногда проводили поверхностную уборку. Однако в подвале по-прежнему царил беспорядок.
До сегодняшнего дня, когда Гленн, закончив мытье верстака, на котором он недавно потрошил форель, сам не зная почему не остановился на этом, а продолжал работать, методично перебирая коробки, пакеты и пакетики с находившимися в них самыми разнообразными винтиками, винтами, гайками, шайбами, гвоздями, смесителями для ванн и прочими, так сказать, скобяными изделиями. Прежде всего ом сделал наклейки на каждый пакет и коробку, а потом рассортировал их содержимое по функциям и размерам.
Когда Гленн окончил работу, порядок, воцарившийся на верстаке и полках, поражал своей завершенностью, которая была сродни искусству. Убравшись на полках и на верстаке, Гленн начал подметать пол, выметая из подвала весь накопившийся мусор. Затем он прошелся повсюду пылесосом, так что не оставил пыли ни малейшего шанса на существование. Покончив с пылью, Гленн принялся раскладывать по порядку инструменты, которые обычно валялись где попало. В результате подвал преобразился — теперь это было идеально чистое и аккуратное помещение, где в свете ярких флюоресцентных ламп все блестело и сверкало и все вещи лежали на своих местах.
«Не подвал, а лаборатория», — думал Гленн, созерцая дело рук своих. Он давно уже не испытывал подобного удовольствия от простой незатейливой работы. Затем он подошел к лестнице и стал подниматься наверх. Как раз в этот момент его поразил приступ головной боли.
Боль пронзила его мозг. Приступ был настолько сильным, что Гленн оперся о стену, а затем, сам не зная как, оказался на коленях. Одновременно с болью в его голове вспыхнул удивительно яркий свет, мгновенно его ослепивший.
Инсульт! У него начинается инсульт! Неожиданно ему на ум пришли последние слова Франклина Рузвельта: «У меня ужасно болит затылок». Почти сразу вслед за этим президент впал в беспамятство и умер.
И вот теперь то же самое происходило с ним. Казалось, он проваливается в нечто темное и бесконечное, в черную бездонную пропасть.
Гленн попытался было закричать, но из его горла не вырвалось ни единого звука. Лишь где-то на самой границе его сознания в его голове возник смех.