— Я не хотел тебя обидеть.
— Ты не обидел меня. Ты получил удовольствие со мной, и этого достаточно. Теперь нужно испытать твою мужскую силу на смертной плоти. И я сделаю это сегодня на другом конце земли. Я покажу твое семя, прежде чем оно умрет в моей огненной утробе, — если оно вообще было живо.
— Что ты имеешь в виду? — почти прошептал он.
— Не бойся, я вернусь завтра. Но в следующую ночь я должна сменить обличье. — Платье облекло невероятно гибкое тело. — Теперь я становлюсь инкубом, и меня ждет женщина, похищенная у мужа. Если я успею прибыть к ней вовремя, ты станешь отцом ребенка, рожденного женщиной, которую ты даже никогда не видел. Не удивительно ли это? И ребенок будет страшен, обещаю тебе!
Она улыбнулась Джеку. С ужасом и отвращением он увидел, что у нее под веками больше нет глаз - лишь холодное мерцание тени. Теперь она была полностью одета, как в самом начале, и с серьезным видом сделала реверанс.
— Жди меня… если, конечно, ты желаешь, чтобы я завтра пришла…
Он не хотел отвечать, но слова сами вышли из его уст:
— Да, хочу… о Боже…
Положив руки на свое зарытое одеждой лоно, она усмехнулась и внезапно обратилась в ничто, подобно лопнувшему мыльному пузырю; и рассвет нового дня всей тяжестью обрушился на Джека, словно целая гряда гор Святого Иоанна Богослова.
Доктор Штокхаузен скончался в день Святого Валентина. В течение трех суток хирурги со всего мира пытались спасти его после того, как он отравился йодной настойкой, но они не смогли ничего сделать. Операция и содержание в больнице были бесплатными; однако он умер, не сделав завещания, и его небольшое состояние — гонорары за книги и остатки полученной десять лет назад Нобелевской премии — оказалось замороженным на неопределенный срок. В оставленных им записках никакая комиссия, ни научная, ни юридическая, не могла отделить математику от немыслимого бреда. Были собраны средства для оказания помощи его внукам и разведенной дочери, но последняя книга, которую он не успел закончить, оказалась в духе его записок, и издатели не смогли найти коллегу, способного завершить этот труд. Сообщалось также, что мозг Штокхаузена собирались передать музею Немецкой Академии в Мюнхене, но также лишь после решения вопроса о завещании, однако через три дня после похорон Уэр узнал, что мозг и рукопись исчезли.
— Мархозиас мог взять их, — предположил Уэр. — Я не приказывал ему это, потому что не хотел причинять родственникам Альберта дополнительные страдания, помимо тех, которые неизбежно связаны с выполнением заказа. С другой стороны, я и не запрещал ему делать подобные вещи. Во всяком случае, заказ выполнен.
— Очень хорошо, — улыбнулся Бэйнс. Он был в приподнятом настроении. Из трех других человек, находившихся в кабинете Уэра, поскольку волшебник сказал, что нет возможности помешать присутствию отца Доменико, ни один не высказывал особой радости, но, в конце концов, лишь реакция Бэйнса имела значение, лишь его эмоциям Уэр уделял серьезное внимание.
— И гораздо быстрее, чем вы предполагали. Я вполне удовлетворен, — продолжал доктор Бэйнс, — и теперь готов обсудить с вами мой главный заказ, если, конечно, расположение планет и тому подобное не препятствует такому разговору.
— Планеты не оказывают особого действия на простое обсуждение, — сказал Уэр. — Они влияют лишь на специальные приготовления и, конечно, на сам эксперимент. А я достаточно отдохнул и готов слушать. По правде говоря, меня уже мучает любопытство. Пожалуйста, говорите.
— Я хотел бы выпустить из Ада всех основных демонов, чтобы они находились в Мире в течение одной ночи, а на рассвете или в другое приемлемое время, вернулись бы обратно. Не нужно давать им специальных поручений. Я хочу посмотреть, что они сделают, если им предоставить полную свободу действий.
— Безумие! — воскликнул отец Доменико, крестясь. — Этот человек явно одержимый!
— На сей раз я готов согласиться с вами, отче, — признался Уэр. — Но с одной оговоркой по поводу одержимости. Насколько мы теперь знаем, она заложена в самом характере. Скажите, доктор Бэйнс, чего вы ожидаете достичь столь грандиозным экспериментом?
— Экспериментом! — воскликнул отец Доменико, его лицо стало белым, как у покойника.
— Если вы способны лишь исполнять роль эха, отче, мы бы предпочли, чтобы вы сохраняли молчание, по крайней мере, до тех пор, пока не выяснится, о чем мы говорим.