— Не надо!
Мысли смешались, осталась только жгучая боль. Где-то там, далеко, Лешка — а вроде бы и не он, очень уж далеко — частил:
— Не надо, не надо, не надо!
Как будто не было других слов, как будто это заклинание могло как-то помочь.
Оно не помогало. Ремень все хлестал и хлестал, и промежутки между вспышками боли были ничтожно малы, их едва хватало на судорожный вдох. Лешка задыхался, как рыбка на суше, но дядю это не волновало. Он остановился лишь для того, чтобы сдернуть Лешкины трусы, и со следующим ударом Лешка осознал, насколько они его защищали. Стыд давно отступил, Лешку не волновало, что он светит голым задом, но вот усиление боли очень волновало, потому что куда уже сильнее, если он уже умер от этой нестерпимой боли, совсем умер давным-давно, как же больно, это никогда не прекратится, даже смерть не прекращает боль, больно, не надо, не надо…
Что-то из этого он, наверное, выкрикивал вслух — или сдавленно мычал в плюшевое кресло, способность слышать себя куда-то отступила.
Лешка каким-то образом упустил момент, когда порка прекратилась. Первым сквозь постоянную пылающую завесу боли прорвался горьковатый вкус плюша. Потом Лешка почувствовал щекой мокрое пятно: то ли слюни, то ли слёзы натекли на обивку, тут разве поймешь. Ощутил непривычную легкость в запястье, которое уже никто не сжимал. И только потом осознал, что так и валяется беззащитным голым задом кверху.
Лешка поспешно вскочил, неловко натянул трусы и джинсы, решился поднять голову.
Дядя невозмутимо заправлял в брюки ремень, и Лешку пронзила резкая обида. За что его так? Он и без того уже пострадал, перепугался, чуть не лишился пальца, а тут еще и это… Быстро, пока дядя не остановил его, Лешка отступил в коридор и почти бегом достиг крошечной комнатки, служившей его временным пристанищем. Там он бросился на кровать и всхлипнул, обняв подушку.
Где-то за стенкой раздавались дядины шаги, но в комнату он не входил. Лешка так и лежал на животе, вцепившись в подушку и горюя по своей навеки утраченной нормальной жизни. Всё пошло кувырком, абсолютно всё.
Спустя какое-то время дверь приоткрылась. Дядя, совершенно не понимая, что Лешка прямо сейчас желает ему сгореть в аду, сказал:
— Хватит уже себя жалеть.
Лешка не глядя потянул на себя одеяло, с головой накрылся им и прижался к стенке, судорожно всхлипывая. Желание попросить дядю уйти боролось с решением никогда больше с ним не разговаривать.
— Что, в первый раз, что ли? — после неловкой паузы спросил дядя.
В ответ Лешка разрыдался еще пуще, уже не в силах сдерживаться.
— Блин. Предупреждать надо…
Дверь тихонько закрылась.
Лицо у Лешки давно распухло от слёз, дышать приходилось через рот, а запас рыданий не истощался. Видимо, организм решил выплакаться за всё сразу, раз уж полилось через край. Злость на дядю незаметно отступила, растоптанная опустошающим ощущением полного одиночества. Лешка так и уснул, цепляясь за подушку, пытаясь выжать из нее хоть каплю поддержки и утешения.
Проснувшись, он даже не открыл глаза. Просто лежал, прислушиваясь к себе, пытаясь понять, что больше болит: душа или тело. Выходило, что душа.
Комментарий к 1
Как вы уже поняли, автор прищемил палец поленом. Да-да-да, такая вот у меня муза: суровая и заботливая одновременно.
========== 2 ==========
Лешка звал дядю просто дядей, не добавляя имени, как раз потому, что действительно приходился ему родственником. Называть его дядей Сашей было бы так же глупо, как называть маму мамой Таней. К тому же в жизни Лешки хватало всяких дядь с именами: дядя Толик, дядя Валера, дядя Виталик… Эти задержались дольше остальных, а было еще немалое количество промежуточных. Все они мгновенно становились «дядями», и это было неуместно и глупо, но так полагалось. Почему-то не придумали для них отдельного слова, которое было бы еще и вежливым обращением. Дядю Толика можно было, наверное, с натяжкой назвать отчимом, но не обращаться же так к человеку. Лешка предпочел бы имя и отчество, но маме это казалось слишком формальным (а просто имя — слишком фамильярным), поэтому все мужчины, заинтересованные в маме и плевать хотевшие на Лешку, назывались дядями, даже если задерживались всего на пару недель.
Вообще-то и родной дядя в жизни Лешки раньше не участвовал, но Лешка всё понимал: сложная ситуация, с мамой папины родственники никогда не ладили. И всё же кровное родство придавало стабильности, семья — всегда семья, даже если не общаться с ней годами. Так говорила мама, и до вчерашнего дня Лешка ей верил. Если этот молчаливый замкнутый человек — брат отца, то он Лешкин дядя, и пусть Лешка видит его впервые. Лешка безропотно принял тот факт, что дядя живет совершенно один посреди леса, что он постоянно занят своей работой, что не обращает на племянника особого внимания. Они — семья.
Но с семьей так не поступают, и Лешка отчаянно хотел выразить свой протест, возмутиться, объяснить этому пещерному человеку, что с ним так нельзя. А еще он хотел вернуться домой и никогда больше не видеть ни дядю, ни его мрачную обитель, ни проклятый дровокол. Или хотя бы не покидать никогда комнату, остаться навсегда под одеялом, перестать существовать. Последний вариант был пока что самым простым в исполнении, хотя Лешка и понимал, что долго так не протянет.
Это добровольное заключение продлилось недолго. Дядя вошел в комнату через несколько минут после Лешкиного пробуждения и бесцеремонно стянул с него одеяло. Лешка попытался было спрятать голову под подушкой, но дядя возмутился:
— Что за детский сад!
Лешка развернулся и спросил, сверля дядю злыми красными от слёз глазами:
— Чего вы от меня хотите?
— Поговорить хочу.
— А я не хочу, — отрезал Лешка.
— Повежливее. Ты всё еще гость в моем доме.
Лешка промолчал, чувствуя, что ничего вежливого сказать не может, а усугублять ситуацию не хочет.
— Может быть, я вчера поторопился, — сказал дядя, и Лешка приготовился уже принимать извинения, но дядя продолжал: — Если бы я знал, что тебя никогда раньше не наказывали, рассказал бы тебе сначала, что к чему. Но лучше поздно, чем никогда, правильно?
Лешка молчал.
— Пока ты здесь, я за тебя отвечаю, — продолжал дядя, не обращая внимания на отсутствие ответа. — И я буду тебя воспитывать так, как посчитаю нужным.
— Я не хочу, — сказал Лешка, чувствуя, что пора уже об этом прямо заявить.
— Тогда веди себя как следует.
— Я и так… — начал было Лешка.
— Не спорь. Ты подверг свое здоровье риску, я тебя за это наказал. Сделаешь так еще раз — снова получишь. Вопросы?
— Я просто помочь хотел, я не знал, — звенящим от напряжения голосом сказал Лешка.
— Не знал. Ты городской ребенок, ты можешь не знать, как работает дровокол, — кивнул дядя. — И наказал я тебя не за незнание, а за то, что ты сунулся в воду, не зная броду. Слышал такое выражение?
— Слышал, — мрачно ответил Лешка и тут же перескочил к следующему пункту своего протеста: — Я не хочу у вас жить.
— У меня тоже были другие планы на лето, — равнодушно сказал дядя, — но раз уж так вышло, предлагаю покориться судьбе. На этот случай тоже есть пословица: худой мир лучше доброй ссоры. Ты можешь, конечно, бунтовать, а я могу тебя за это лупить, но ни одному из нас это не понравится. Кстати, ты не совсем безнадежен. Во-первых, надел рукавицы, во-вторых, сообразил позвать на помощь. Я это учел.
Учел. То есть это еще с учетом смягчающих обстоятельств было? Лешка совсем поник.
— Вообще-то надо бы запретить тебе приближаться к дровоколу, — продолжал дядя. — Но, раз ты хотел помочь, я научу тебя им пользоваться.
Лешка собирался было сказать, что и близко не подойдет к дровоколу, но сдержался. Насчет войны дядя всё же прав, лучше не нарываться. Проглотить гордость, затаиться и просто пережить это недолгое время, оставшееся до возвращения домой.