Я вспомнил кошмары, сопровождавшие каждый выход из штопора, и поежился. То я брожу среди осклизлых туш лошадей, коров, свиней, с которых содрана шкура, сочится кровь, но они живые и очень злобные — то и дело бросаются на меня, оскалив зубы, безглазые и жуткие, а я удираю и падаю, никак не могу удрать. То без конца гонится за мной кто-то безликий и мохнатый, с клыкастой пастью, распахнутой прямо на животе. Из ямы выскакивает осьминог и оплетает меня щупальцами, кривым клювом ищет сердце. Наплывают звериные хари, и некуда от них деться…
Особенно запомнился один кошмар. Мальчишка, коротко остриженный, как стригли нас когда-то в детдоме, валялся в пыли посреди дороги лицом вниз, а его терзала бешеная собака. Вокруг стояли люди, но боялись подойти. Я бросился мальчишке на помощь — даже в снах, даже в кошмарах срабатывала эта дурацкая черта моего характера — бросаться другим на помощь. Но собака вдруг обернулась и с такой невыразимой злобой, полыхавшей в желтых глазах, оскалила два ряда острых зубов, что я застыл, парализованный страхом. Так и осталось в памяти: ледяной взгляд бешеных глаз, ряды острых, блестящих, как у акулы, зубов. Мальчишка с разорванной в клочья спиной, весь в крови…
Изучив всю литературу, какую мог достать, много раз беседуя с врачами, алкоголиками, бросившими и не бросившими пить, я понял, что обречен: наследственность, обстоятельства, обстановка… «Никаких лекарств от алкоголя нет», — сказал один. «Из единоборства с зеленым змием еще никто не выходил победителем», — сказал другой.
«Итак, что же мы имеем, как говорят на производственных совещаниях? — уныло думал я, сидя в заливе пантачей ночью, под крупными таежными звездами. — Алкоголизм в какой-то стадии. Правда, я еще здоров, ничего не болит, но это может быть лишь преддверием грозной болезни, которая положит в одночасье, как моего друга Альберта Евина, или просто так называемым алкогольным здоровьем…»
Как-то пришлось беседовать с одним экспертом.
— Вот вы постоянно делаете вскрытия…
— Тридцать пять лет! — подтвердил он с гордостью.
— Скажите, что показывает вскрытие алкоголиков? Какой у них наиболее типичный букет болезней?
— Никакого, — твердо сказал он. — Организм у пьяницы — во! — Он показал большой палец. — Только переполненный алкоголем.
И это была еще одна загадка. Алкоголь, как рак, предпочитал безраздельно владеть организмом. Человек мог спать в холодной луже, на снегу, есть тухлятину, получить тяжелые ушибы — от всего этого нормальный человек долго бы маялся, но с алкаша все как с гуся вода, пока белая горячка не заставляла его выскакивать голышом и с топором гоняться за воображаемыми чертями.
Осознав грозящую опасность, я разработал свои методы борьбы и на время затаивался, ложился на дно, покидая собутыльников. Это называлось «период зализывания ран». Изменить образ жизни я не мог, для этого нужно было сменить работу, а я ее любил. Если я брошу ее и вернусь на флот, то в первый же срыв с треском вылечу. Сейчас на флоте порядки куда строже, чем тогда, когда я начинал, но даже и тогда эти штучки не проходили. Значит, после этого прямой путь — на дно, в бичи. А я еще кое-как барахтался на поверхности, и на дно мне не хотелось. Не потому, что там очень уж неуютная жизнь, — в конце концов ко всему привыкает, со всем смиряется человек, особенно пьющий, но передо мной стоял пример отца, вдруг исчезнувшего без вести (в последние годы жизни он был настоящим бичом, однажды явился к сестре оборванный и в дамских туфлях), и это в наше мирное время! Мне не хотелось так бесславно исчезнуть, чтобы никто не знал, «где могилка моя», я должен еще кое-что в жизни сделать.
Да, я должен это сделать. Даже если дойду до красной черты, остановлюсь, не переступлю. Разыщу Лену, вытравлю из себя алкоголь и воспитаю детей. Но не таким примером, каким воспитывали патриции из Древнего Рима. Дети и знать-то не будут, какие круги ада прошел их отец. И, может быть, узнают лишь тогда, когда я завершу это. Но тогда они поймут. И простят. Зато никогда не будут пить. Вырастет новое поколение — здоровое, жизнерадостное, не знающее, что такое похмелье, синдромы, треморы, нарко, ЛТП, не ощущающее унизительного чувства бессилия и беспричинного страха.
Я сделаю это.
…Просидев совершенно неподвижно и беззвучно более двух часов, я не чувствовал ног и решил возвращаться. «Разомнусь на косе, потом снова вернусь».
Но когда начал выгребать из укрытия, единственный негромкий звук пронзил меня, как выстрел. Я замер…
Так и есть: звук повторился. Словно в конце залива плеснула крупная рыба. Раз, другой, третий… Потом явственно донеслось: по воде кто-то бредет. От этого звука охотника обсыпает жаром, перехватывает дыхание. В заливе пасся изюбр.
Не вытаскивая весла из воды, я погнал оморочку в конец залива, к источнику звука. Но раза два или три все же хлюпнул веслом, и, кажется, снова скрипнула проклятая оморочка. Этого было достаточно: когда я приблизился к концу залива, меня встретили безмолвные кусты. Луч фонаря, вспыхнув толстым белым конусом, высветил мутные облачка ила в воде у берега, там, где только что пасся изюбр. Он услышал меня и ушел.
Когда спустя полчаса я вышел в Бикин и, преодолев сильное течение, пристал к косе, там разгорался небольшой, но жаркий костерок. Июльская ночь у горной реки холодная, стылая. Мой напарник, а точнее, наставник и проводник Дмитрий Симанчук быстро оживлял костер. По своей привычке он молчит, зато весело бормочет пламя и недовольно пыхтит чайник. Потом, на удивление, разговорился и Симанчук.
— Что, ушел изюбр? А-а, ты как хотел? Его трудно подкараулить.
Мы лежали на камнях, сонно шумел Бикин.
— Вот ты, охотничек, думаешь: взял карабин, патроны, засел в заливе и свалил пантача? Не-ет, так не бывает.
— Да знаю я, Митя! Стараюсь. Вот и на оморочке насобачился ходить. На веслах, правда.
В селе Красный Яр я подрядился к знаменитому охотнику Симанчуку, который согласился доставить меня в Улунгу при условии, что мы будем по пути охотиться в тех заливах, которые он укажет. Он дал мне свой карабин и заставил стрелять в консервную банку, стоявшую на пне метрах в пятидесяти. Когда с трех выстрелов я трижды сбил ее (пригодились уроки стрельбы в училище!), он остался доволен. Взял под свое поручительство у охотоведа еще один карабин, патроны и вручил мне. Вместе набрали продуктов: консервов, крупы, сухарей, мешочек муки и бидончик подсолнечного масла, — и рано утром отчалили.
Вечером, конечно, посидели, но скромно — бутылка на двоих, а наутро я постановил: напрочь забыть о сивухе. И забыл. Будто не существовало ее никогда.
— Оморочку освоил верно, — продолжал зудеть Симанчук. — Только еще многому надо научиться, очень многому! На оморочке надо неделю тренироваться, две недели, месяц…
— Может, скажешь, год? — глаза у меня слипаются, и я никак не могу взять в толк, чего разворчался старый. — Я тут ненадолго. Но пантача хотел бы увидеть.
Охотой я не на шутку увлекся. «Может быть, действительно осесть тут, построить избушку на берегу Бикина да и… существовать?» Но сначала надо увидеть Лену. А перед этим — пантача. Что же это за зверь такой? Мне казалось: разгадав его тайну, я узнаю что-то важное.
— Уви-и-идеть! Смотри…
Я смотрю на его лицо, освещенное красным пламенем. Оно хмурое, даже недоброе. Нет, оно совсем не похоже на лукавое и приветливое лицо того Дмитрия Афанасьевича, с которым я познакомился в Красном Яре. Даже подумал тогда книжной фразой: «Судьба давила и мяла его, как медведь-шатун. Но когти оставили только добрые следы на лице охотника. Это видно, когда он улыбается, а улыбается он почти всегда».
Теперь Симанчук не улыбается. И никакой доброты не написано на его лице, только хмурость и озлобление. Выдумал я эту доброту. Показная она, только для знакомства. А прижмет жизнь, вот тогда и появляется истинное лицо. Оно уже не лучится лукавой добротой старого таежника-всеведа.
Я забываю о том, что не лучится добротой и мое лицо. А будь передо мной зеркало, увидел бы физиономию помрачнее, чем у своего напарника. Потому что не везло нам. А должно было повезти. Обязательно.
Тут все вроде наверняка. Охотнику Симанчуку, как сказали мне в селе, всегда везет. Есть такие везучие охотники. Пойдет кабана искать — стадо встретит. Это про них поговорка: «На ловца и зверь бежит». А за Симанчуком везение чуть ли не закреплено официально. «Уж если Симанчук не добыл, то…» — безнадежно машут рукой.