ЧЕРНАЯ ПОЛОСА
Я пришел, как суровый мастер, воспеть и прославить крыс.
В борьбе с самим собой он неизменно терпел поражение. Вот и сейчас, глядя, как его владивостокский друг неторопливо поднимается навстречу, он чувствовал: отчаяние и чувство-бессилия охватывают его все сильнее. Что-то тут нечисто, что-то-нечисто… И вдруг он явственно увидел — глаза идущего навстречу горят красноватым огнем!
Первым побуждением было прыгнуть через парапет и ушиться в сеть переулков, которые он хорошо знал. Но едва положил руку на холодный камень, как обнаружил, что это железный борт корабля. Глянул вниз — серые волны катились чередой. И опять в сознании все сместилось! Значит, он все-таки на дизель-электроходе.
Где-то слева послышалось шипение, налетел клуб пара, остро-пахнущий вареными крабами. Он увидел длинный широкий конвейер, оканчивающийся крабоваркой — большим баком, в котором день и ночь кипела вода. Под ногами что-то захрустело — то были разбросанные крабовые клешни. И тут он успокоился — все связалось логично, без пугающих разрывов.
Он находился на плавзаводе, флагмане краболовной экспедиции «Хинган». Как сразу не догадался! А навстречу идет не кривоносый неизвестный художник, а очень даже известный механик Валя Коротков, рационализатор «золотые руки». Да, это он: замасленная роба, карман на колене, из которого торчат плоскогубцы, неизменная извиняющаяся улыбочка. Горели красноватым огнем не его глаза, а две сигареты, зажатые в углах рта.
— На, — вытащил Валентин одну сигарету, — специально для тебя только что присмолил.
— Ну спасибо, — Матвей жадно затянулся, но что-то внутри продолжало мелко, противно дрожать. — Ты чего там делал внизу?
— Краденые консервы перепрятывал, — Валя лукаво подмигнул. — И твои два ящика. Просил ведь?
— Где они?
— Сам господь бог не найдет. В двойное дно запроторил. Мало ли у меня схованок? Ишь, надумали вселенский шмон навести…
Строго говоря, консервы не были краденые. Просто во время технологического процесса часть банок деформировалась — обычный брак, а поскольку партия шла на экспорт (все крабы ныне шли на экспорт), то они подлежали списанию и выбрасыванию за борт, о чем полагалось составлять акт. Раньше эти консервы реализовывали среди команды, но какому-то сверхпринципиальному дуболому пришло в воспаленную голову, что команда будет умышленно деформировать банки, чтобы нахапать их побольше. А чего их деформировать, если за глаза хватает того, что само деформируется, — оборудование старое, сбитое. Короче, никаких разговоров: банки выбрасывать за борт, и точка. Пусть лучше сгниет продукция, чем достанется простым труженикам. Знаем мы вас! Станет кто-нибудь у конвейера с молоточком — и ну тюкать по банкам. Видимо, дуболом руководствовался собственной психологией.
И вышло в точности так, как получилось с Матвеем в одной провинциальной гостинице. Утром хватился: нечем ботинки почистить, кроме угрожающих и запрещающих плакатиков никакого сервиса. И вдруг узрел: «Сапоги скатертью не чистить!» Он потом рассказывал: «Сам бы никогда до такого не додумался».
Соответствующий акт составлялся, но консервы никто, конечно, не топил — у кого поднялась бы мозолистая, обгрызенная крабовыми клешнями, объеденная паром и солью рука губить добрую, к тому же дефицитную продукцию? Не капиталисты… Весь брак распределялся по негласным соглашениям: комсостав брал, ловцы и обработчики разворовывали. А поскольку стали налетать с досмотрами, обысками, рейдами — тут и народный контроль, тут и ОБХСС — всем хотелось и все щедро хапали, — то законного брака уже стало не хватать, приходилось и молоточек пускать в ход, а то и целыми партиями отправлять налево, чтобы всех ублажить. Так возникла неуправляемая реакция хищений, негласные таксы — кому сколько. Прятали кто где: в подушки, в двойное дно, в двойной потолок, в спасательных плотиках и шлюпках. И в этом деле великим мастаком был Коротков. В его хозяйстве оказалось столько закутков, о которых даже мало кто знал, — механик создавал их специально. Он говорил печально, принимая на хранение очередную партию (ему сдавало и командование):
— Не шерстили бы, законно отдавали нам брак — в сотню раз меньше тащили б…
Практически найти спрятанное не удавалось никому. Поговаривали даже, что Валентин может схоронить всю продукцию плавзавода за сезон. И в это верилось.
Такса была твердая — за бутылку десять банок. Матвей заказал двести штук для производственных нужд, друзей и знакомых и должен был доставить механику ящик водки. Он разработал план и посвятил в него только механика и вира-майна Кренделя, которому тоже было обещано кое-что.
Вира-майна — специалист высокого класса — на судне один. В любую погоду он торчит на палубе, жестами руководит разгрузкой мотоботов. Стропы особым образом уложенных полуживых крабов (при освобождении из сетей ловцы острыми крючками пробивали им нервный центр, обездвиживали) — спинкой вниз — иначе сильнодействующая печень тут же начинала разлагать ценную мякоть конечностей, пожирать самого хозяина, — поднимали палубными лебедками и немедля отправляли в обработку. Каждый строп весил полторы-две тонны. Лебедчик из своей кабинки не видит, что делается внизу, под бортом, и выполняет указания вира-майна. При волне, ветре для подъема стропа требовалась особая виртуозность и согласованность, любая ошибка могла дорого обойтись.
Артист Крендель владел своим искусством в совершенстве, поэтому его держали, хотя при каждом удобном случае он старательно напивался до «белочки» и все пытался выброситься за борт, что иногда и удавалось, — его не раз вылавливали из ледяной воды.
Высокий, худой, с одной и той же мыслью, беспокойно бившейся в черных горячих глазах, — как бы выпить, он выслушал Матвея и сказал коротко:
— Сделаем.
Послышался топоток многих ног — шла ночная смена обработчиц. Матвей отступил к борту, давая им дорогу и бессознательно ища взглядом Веру.
Сто пятьдесят мужиков и шестьсот молодых девок. Таково было соотношение на плавзаводе. Из этих ста пятидесяти бойцов примерно одна треть женщинами уже не интересовалась — или возраст предпенсионный, или «положение обязывает», как у начкадров Евстратова.
Среди девушек и молодых женщин, работавших на плавзаводе, преобладала «вербота» — кобылки оторви да брось, хотя по-виду многих неопытному человеку было бы трудно угадать: ангел, только что сошедший на землю. Были, конечно, и скромные-девушки, которые пошли в море за романтикой или из-за трудных житейских обстоятельств, но такие держались обособленными настороженными группками и в общих играх не участвовали.
Матвей быстро научился отличать и тех и других по особому взгляду, повадке, разговору, а то и по каким-то вовсе неуловимым признакам. Но Веру никак не мог разгадать. Среднего роста, она в любой толпе выделялась прямой строгой осанкой, гордым видом, а белую высокую накрахмаленную косынку несла, словно корону. Бывшая балерина? Она не казалась недотрогой, всегда шутила и улыбалась в ответ на шутки и улыбки, но умела осадить даже отпетых забубенных головушек краболова одним взглядом. Когда-то Матвей не верил в такое, думал: книжные выдумки, как осадишь стервеца с замороженными глазами? А когда увидел, как это делает Вера — не шевелясь, не изменив позу, а лишь поведя темными мерцающими глазами, — немало подивился. «Орешек! Лучше не стараться, время даром тратить…»
Но никогда не упускал случая полюбоваться ее необычной, затянутой в синее трико фигуркой, выстукивавшей каблучками по палубе. «Можно поставить ее на ладонь и любоваться…»
Вера прошла, как всегда бросив на него загадочный взгляд, с какой-то тающей неуловимой улыбкой на тонких, будто нарисованных нежной акварелью губах. Словно знала нечто, скрытое от других. «Черт, а не девка!»
Он сплюнул за борт и отвернулся. Коротков на парад бедер нуль внимания, синел в ухо:
— У тебя там что-нибудь осталось?
На плавбазе царил жестокий сухой закон, и хотя при выходе в море запасались изрядно, но все запасы давно были высосаны досуха. Исчезли все препараты, содержащие спирт: одеколоны, лосьоны, лечебные капли в судовой аптечке, политура у плотников. Последний флакон «Шипра», стоявший на туалетной полочке в каюте Матвея, выхлебал тот же Коротков, прибежав как-то утром: «О, коньячок с нарезной пробочкой!»