Да, я должен это сделать. Даже если дойду до красной черты, остановлюсь, не переступлю. Разыщу Лену, вытравлю из себя алкоголь и воспитаю детей. Но не таким примером, каким воспитывали патриции из Древнего Рима. Дети и знать-то не будут, какие круги ада прошел их отец. И, может быть, узнают лишь тогда, когда я завершу это. Но тогда они поймут. И простят. Зато никогда не будут пить. Вырастет новое поколение — здоровое, жизнерадостное, не знающее, что такое похмелье, синдромы, треморы, нарко, ЛТП, не ощущающее унизительного чувства бессилия и беспричинного страха.
Я сделаю это.
…Просидев совершенно неподвижно и беззвучно более двух часов, я не чувствовал ног и решил возвращаться. «Разомнусь на косе, потом снова вернусь».
Но когда начал выгребать из укрытия, единственный негромкий звук пронзил меня, как выстрел. Я замер…
Так и есть: звук повторился. Словно в конце залива плеснула крупная рыба. Раз, другой, третий… Потом явственно донеслось: по воде кто-то бредет. От этого звука охотника обсыпает жаром, перехватывает дыхание. В заливе пасся изюбр.
Не вытаскивая весла из воды, я погнал оморочку в конец залива, к источнику звука. Но раза два или три все же хлюпнул веслом, и, кажется, снова скрипнула проклятая оморочка. Этого было достаточно: когда я приблизился к концу залива, меня встретили безмолвные кусты. Луч фонаря, вспыхнув толстым белым конусом, высветил мутные облачка ила в воде у берега, там, где только что пасся изюбр. Он услышал меня и ушел.
Когда спустя полчаса я вышел в Бикин и, преодолев сильное течение, пристал к косе, там разгорался небольшой, но жаркий костерок. Июльская ночь у горной реки холодная, стылая. Мой напарник, а точнее, наставник и проводник Дмитрий Симанчук быстро оживлял костер. По своей привычке он молчит, зато весело бормочет пламя и недовольно пыхтит чайник. Потом, на удивление, разговорился и Симанчук.
— Что, ушел изюбр? А-а, ты как хотел? Его трудно подкараулить.
Мы лежали на камнях, сонно шумел Бикин.
— Вот ты, охотничек, думаешь: взял карабин, патроны, засел в заливе и свалил пантача? Не-ет, так не бывает.
— Да знаю я, Митя! Стараюсь. Вот и на оморочке насобачился ходить. На веслах, правда.
В селе Красный Яр я подрядился к знаменитому охотнику Симанчуку, который согласился доставить меня в Улунгу при условии, что мы будем по пути охотиться в тех заливах, которые он укажет. Он дал мне свой карабин и заставил стрелять в консервную банку, стоявшую на пне метрах в пятидесяти. Когда с трех выстрелов я трижды сбил ее (пригодились уроки стрельбы в училище!), он остался доволен. Взял под свое поручительство у охотоведа еще один карабин, патроны и вручил мне. Вместе набрали продуктов: консервов, крупы, сухарей, мешочек муки и бидончик подсолнечного масла, — и рано утром отчалили.
Вечером, конечно, посидели, но скромно — бутылка на двоих, а наутро я постановил: напрочь забыть о сивухе. И забыл. Будто не существовало ее никогда.
— Оморочку освоил верно, — продолжал зудеть Симанчук. — Только еще многому надо научиться, очень многому! На оморочке надо неделю тренироваться, две недели, месяц…
— Может, скажешь, год? — глаза у меня слипаются, и я никак не могу взять в толк, чего разворчался старый. — Я тут ненадолго. Но пантача хотел бы увидеть.
Охотой я не на шутку увлекся. «Может быть, действительно осесть тут, построить избушку на берегу Бикина да и… существовать?» Но сначала надо увидеть Лену. А перед этим — пантача. Что же это за зверь такой? Мне казалось: разгадав его тайну, я узнаю что-то важное.
— Уви-и-идеть! Смотри…
Я смотрю на его лицо, освещенное красным пламенем. Оно хмурое, даже недоброе. Нет, оно совсем не похоже на лукавое и приветливое лицо того Дмитрия Афанасьевича, с которым я познакомился в Красном Яре. Даже подумал тогда книжной фразой: «Судьба давила и мяла его, как медведь-шатун. Но когти оставили только добрые следы на лице охотника. Это видно, когда он улыбается, а улыбается он почти всегда».
Теперь Симанчук не улыбается. И никакой доброты не написано на его лице, только хмурость и озлобление. Выдумал я эту доброту. Показная она, только для знакомства. А прижмет жизнь, вот тогда и появляется истинное лицо. Оно уже не лучится лукавой добротой старого таежника-всеведа.
Я забываю о том, что не лучится добротой и мое лицо. А будь передо мной зеркало, увидел бы физиономию помрачнее, чем у своего напарника. Потому что не везло нам. А должно было повезти. Обязательно.