Вот он перестал хлебать суп и поднял голову. Лиза отвела глаза.
— Все, — сказал Семен, устало отодвигая тарелку. — Наелся, хватит.
Лиза вздохнула.
— Поел бы еще… Не сыт же ведь…
В самом деле, десяток ложек супа и маленький ломтик хлеба — разве так ел он когда-то?
Теперь ему хватило едва ли не десятой доли того, что он съедал прежде.
Семен сытно вздохнул и поискал глазами по сторонам.
— Ты не видала, тут где-то у меня «бычок» должен был оставаться.
У Лизы вновь стиснуло горло. Семен забыл уже, когда держал в руках нормальную сигарету. Теперь ему перепадали только чужие окурки. Лиза засуетилась, бросилась в спальню, распахнула дрожащими руками сумочку (на палас посыпались гребенка, зеркальце, помада) и выхватила из нее пачку хороших заграничных сигарет.
Семен взял в руки пачку и довольно прищурился.
— Да, — сказал он. — Это дорогие.
Те полтора рубля, которые стоила пачка, казались ему неслыханной суммой. С ума можно было сойти от непозволительного транжирства. Семен открыл пачку, вытянул сигарету и, не спеша закурить, с видимым наслаждением понюхал ее.
Лиза сидела напротив, стараясь улыбаться сквозь сдерживаемые слезы: как же он измельчал, ее муж, отец ее ребенка. А ведь не так давно он был главой и опорой семьи. Крупный, с широкой костью, все еще сильный, несмотря на пьяную диету, Семен теперь выглядел, как уцененный товар, забытый на пыльном прилавке. Внешняя оболочка его казалась почти сохранившейся, но стоит внимательно приглядеться, и увидишь, что внешние изменения были только слабым отголоском тех глубоких внутренних изменений, которые подточили и разрушили характер.
В ежедневной житейской борьбе он потерпел полное и безусловное поражение, сам осознал его и перестал даже бороться. О самостоятельной новой борьбе с бедой он не помышлял — смирился со своим крушением. Теперь он не хотел вновь встать на ноги, не верил, что такое возможно, а не веря, не хотел и пробовать.
Порочный круг этой логики имел начало, но не имел конца. Хотел Семен себе в этом признаться или не хотел, но не видеть абсолютно неизбежного он, конечно, не мог. И куда исчезла его былая бравая выправка, звонкие искры в голосе, кипучее веселье в глазах? Теперь он сгорбился, усох и выглядел чуть ли не стариком. Голос невнятен и хрипл, живые глаза погасли. Он молчал, пуская в потолок легкие дымные кольца, а она сидела напротив и напряженно вслушивалась и вдумывалась в себя. Настала решающая, поворотная минута, когда еще можно было направить ход своей жизни и в ту и в другую сторону. Лиза искала в себе какую-нибудь, сиюминутную подсказку, которая подтолкнула бы ее, стала бы спусковым крючком, искала и не находила ее.
То секундное волнение живого чувства, которое она испытала, стоя в ванной, растаяло без следа. Сейчас она больше жалела самое себя, жалела за глубокое, ледяное равнодушие ко всему на свете, которое незаметно становилось главным ее внутренним состоянием. Лиза хорошо понимала, что он был главным виновником совершившейся в ней беды, понимала, что утрачивает, может быть, лучшее, что в ней оставалось — способность глубоко и сильно чувствовать, — но уже не хотела ничего менять в своей жизни. И если она в последнее время все же настраивала себя на такую перемену, то причиной этому был не Семен и не сама Лиза — причиной были огоньки Аленкиных глаз.
Сейчас выяснилось, что, хоть она и обдумывала долгие недели и свое положение, и предполагаемый успешный выход из него, все оказывалось не так просто, как ей вначале казалось. Главное препятствие было в том, что она уже не была теперь внутренне так уверена в своей правоте, как раньше. Оказалось, что она не знала себя до конца. И дело было не только в преодолении простой брезгливости. Словно тяжелая, неповоротливая махина засела в Лизином мозгу. Как-то даже неловко было думать о том, что они с Семеном вновь станут мужем и женой. Чужой человек сидел рядом с ней.
«Муж, муж, — говорила она раньше бездумно. — Мой плохой муж, мой бессовестный муж, мой никчемный муж…»
А ведь за этим словом «муж», оказывается, не стояло уж никакого реального содержания. Она попробовала повторить его еще раз: муж… муж…
Слово повисло в воздухе бессмысленным набором звуков. Сердце содрогнулось. Да стоило ли стараться, стоило ли вновь так унижать свою душу и плоть?
И только глупым пустячком притаилось вялое любопытство: а сумеет ли она, решится ли переступить порог спальни? Право, сейчас он не только не будил в ней чувств — напротив, всем своим видом начисто убивал всякое желание. Лиза принялась старательно раздувать в себе это случайное любопытство. А вдруг оно снова проснется, ее былое горение? Вдруг опять вспыхнет в ней то, что пылало когда-то так ослепительно ярко?