Весело крякнув, муж ушел на веранду, — хлопнула затворенная дверь, и все стихло.
Лиза лежала на кровати до последней клеточки своего тела мертвая. Она сжалась в комок и уперлась коленями в подбородок. Руки ее с силой заталкивали в рот навстречу рвущемуся наружу истерическому крику туго скомканный край простыни. Тело содрогалось. Лившиеся неудержимым потоком слезы не давали ей дышать. Нечленораздельные звуки срывались с Лизиных губ, прожигали темноту и глохли в прохладном ночном воздухе.
Отчаянье. Отчаянье. Отчаянье…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Страшный утробный рев шел из самой глубины его внутренностей. Тело сгибало в дугу, жилы на лбу грозили лопнуть. Семен хватался руками за стены и скрючивался в длинной мучительной судороге.
Это было наваждением последнего года его жизни. Без пяти четыре, как бы он ни был пьян накануне, Углов открывал глаза и с ужасом прислушивался к неверным, ускальзывающим стукам своего сердца. Холодный, липкий пот окутывал тело скользким покрывалом. Тугая боль стягивала кожу на голове и иголками пробегала по икрам. Бугристый грязный матрац под ним казался горячим.
Весь последний год Углов тратил свою жизнь с остервенением.
— Скорее, скорее! — торопил и гнал он вперед неповоротливое время.
Сердце уж задыхалось, не поспевая.
В этом сумасшедшем судорожном беге толкачом было отчаянье, а финишной лентой — смерть. Любые действия были хороши — только бы не остановиться, только бы не задуматься! Больше всего на свете он страшился трезвости. Даже на полчаса. Трезвость приносила с собой тоску и страх.
Будущее! Семен боялся этого слова. Настоящее его состояло из меняющихся доз алкоголя — то больше, то меньше, то по щиколотку, то с головой. Но они, эти дозы, хоть создавали иллюзию какой-то устойчивости. Вот утром он вставал и шел добывать вина и денег, денег и вина. Возникало некое подобие работы — Семен был занят, что-то делал, виделся и говорил с людьми.
Занятость несколько сглаживала волнение его взбудораженной души. Углов не то чтобы всерьез ощущал себя находящимся на службе, на какой-то там официальной работе, какая у него была раньше, — нет, такого открытого самообмана не возникало в его голове. Но он был при деле, неважно при каком (именно об этом-то он и старался не думать). Трезвость же обворовывала его, лишала душевного успокоения. Трезвым — «покойну быть» — оказывалось совершенно невозможно. Мысли съедали его заживо. Пьяным он никого и ничего не боялся; трезвым — боялся всего и всех. Хмель приносил блаженное чувство свободы, он словно бы парил на крыльях вне людского сообщества. Парил над теми жалкими пустяками, из которых в основном и состояла суетная жизнь обычных — смешно сказать! — трезвых людей.
Отрезвев же, он видел, что его собственная перед всеми виноватость окружала его со всех сторон. Невозможно было дышать в дымном воздухе своей вины, — это было хуже любого наказания: каждый встречный на пути человек был ему грозный и беспощадный враг.
Врагов было так много, что он сбился бы со счету, вздумай перечислять их. Они не только тянулись к его горлу, не только торопили его смерть, они забрались в Семенов мозг и расположились там, как у себя дома. Если враги не уничтожили его сразу, то только чтоб верней вызнать все его тайны, установить намерения и в конечном счете неслыханно преувеличить, раздуть его вину! Семен знал, что спасения нет, раз они уже проникли в его голову, раз им стало все открыто, все доступно в его беззащитном мозгу. С каким дьявольским, с каким садистским наслаждением враги медлили прикончить его. Они все выпытывали, все высматривали, все вызнавали, и вина его росла, как снежный ком: ведь враги ухитрялись отыскивать ничтожные, мелкие ошибки, о которых давным-давно забыл он сам.
Но это было бы еще ничего, если бы вампиры, сидевшие внутри его черепа, не придумали еще худшего, против чего Семен был явно бессилен. Они стали возводить на Углова чудовищные поклепы, придумывать ему неслыханные преступления.