Тут Фрося потупливалась, щеки ее начинал заливать жаркий румянец.
— И меня жа-ле-ет… — шепотом выговаривала она, растягивая сладкие слова.
Лиза порывисто прижималась к круглому Фросиному плечу и затихала. Фрося ласково гладила ее по горячей рыжей голове и тихо убаюкивала, приговаривая:
— Уйди, коза-дереза, уйди, коза рогатая. Не тронь мою девочку.
Лиза спала.
Но вот наконец проснувшийся ребенок властно ударил Лизу под самое сердце. Закрутилась вокруг бестолковая суматоха. Семен сидел рядом в машине спешно вызванной «скорой» и держал в своих зацепеневших руках ее слабую потную руку. Лиза чуть слышно постанывала, за матовыми, непрозрачными стеклами текла ночная мгла.
Событие, давно жданное, пришло в угловский дом, а Семен оказался на диво не готов к его приходу. В голове крутились и путались никак не подходящие к моменту пустяковые мысли.
«Газ вроде б горел на кухне, — бестолково припоминал он. — Затушил ли? И свет вот в прихожей не выключил».
Невозможно ему было всерьез осознать такую нелепую, такую чудовищную несправедливость, что вот он, здоровый, сильный мужик, шутя перемогающий любую боль, привезет в больницу и оставит там бог весть в каких руках собственную жену и уедет домой досыпать свои спокойные сны, а слабое, беспомощное и беззащитное перед самой малой болью родное существо будет тяжко мучаться и страдать неизвестно почему и неизвестно за что. И что такое жестокое положение дел устроено самой много мудрой природой и признается чуть ли не разумным и неизбежным самими же страдающими людьми.
Он невольно заскрежетал зубами и стиснул пальцы. Лиза громко застонала. Семен опомнился и разжал руку.
— Потерпи, Лиз, ты потерпи малость. Счас доедем, — наклонился он к смутно белеющему в полутьме словно водой облитому лицу жены.
Лиза примолкла, прерывисто дыша. Машина остановилась.
— Приехали, — повернулся к ним пожилой водитель.
Черной дурнопьяной немочью и болью закружилось первое Лизино настоящее бабье дело. Палым прошлогодним листом, невесомой окалиной отлетела сладкая память о хмельных постижениях грамматики любви. Гудящим колоколом бухала боль в позабывший недавние сладости крестец.
Терпи, баба, терпи, расплачивайся мукою за свои огневые, бессонные ночки, проведенные на мужниной руке!
— А-а-а-а! — выламывала, выжимала истошные крики из самого ее нутра невыносимая, крестная боль.
Нет, не стать девке бабой, в полыханьи лазоревой зари, на примятой росной траве, отдав себя первому в жизни парню. Нет, не научиться ей могучей колдовской властью притягивать к себе заматеревшего мужика, принимая избыток его сил в свое ладное, не рожавшее лоно. Нет, не сделает девку женщиной ни даже перехлест ее собственных подспудных сил, жарко выплеснувшихся наружу через безудержную, сумасшедшую трату каждой отпущенной ей судьбой минуты золотой молодости.
Так и остаться бы ей бабочкой-поденкой, эфемерной однодневкой пролететь над землей, выше крыши, но ниже дерева, и не вплести ей своего одинокого, слабого соло в ликующий мировой хорал человеческого счастья.
И лишь через одно может она приобщиться к тайне, которая вся — велика есть!
Пройдя сквозь кровавую муку, и боль, и липкий обжигающий страх, исторгнув из собственного чрева часть самой себя и дав этой части новое, отдельное от себя существование и назначение, — лишь тем и тогда встает она вровень с той ролью, которую изначально назначила ей на земле великая провидица — сама мать-природа!
Семен вскочил с постели и бросился к будильнику. Впрочем, можно было уже и не спешить — в окно лились потоки, целые реки солнечного света. Он коснулся колечка завода и ругнулся: конечно, звонок выработался до немоты. Можно было себе представить, как яростно он трещал, будя хозяина. Вообще-то говоря, если не умываться, не бриться и не завтракать, то вполне еще можно было поспеть. Тут и пригодилась Семену его былая солдатская выучка. Накинуть рубашку, натянуть брюки и сунуть босые ноги в разношенные сандалеты казалось делом одной минуты.
На ходу приглаживая разлохмаченные волосы, Семен вихрем промчался по лестничному пролету и выскочил на улицу. Следовало наддать. Автобуса пока дождешься! И он припустил по асфальту ходкой, разлапистой трусцой.
Голова побаливала. Но где там успеть заскочить в парк, опохмелиться, — и так времени оставалось в обрез.