Семен невольно попятился. Но тут стукнула форточка на балконе их квартиры, и в проеме появилась улыбающаяся Аленкина рожица.
— Мама, мама! — весело закричала она сверху. — А мы с папой «какау» варим! Оно уже готово! Я сейчас достану!
— Подожди! — испугалась Лиза. — Без меня не трогай! Вот я поднимусь…
И Лиза шагнула к подъезду.
— Да я сама! — дочка махнула веселой ладошкой и исчезла.
Семен взъярился до глубины души.
— Стой, куда?! — схватил он за рукав двинувшуюся к дому Лизу. — Што ж замолчала? Што ж не прешь дуром? Давай ори дальше, качай права, доказывай!
— Пусти! — Лиза попыталась высвободить плечо из железных Семеновых пальцев. — Ну пусти, ребенок же один, а там кипяток!
— Нет, погоди, — с упрямой, хмельной настойчивостью удерживал ее на месте Углов. — Давай разберемся, какой такой Семен Углов человек!
Он рванул рубаху на груди: полетели выдранные с мясом пуговицы; Лиза пошатнулась и едва удержалась на ногах. Она безуспешно боролась, стараясь вырваться.
— Значит, на улице уже меня позоришь! — рычал Семен, выкатив налитые кровью глаза. — На людей волокешь! Ну давай разок разберемся на людях!
Их возню прервал истошный вопль, раздавшийся сверху. Он громом прорезал воздух и поразил, как молния. Оба сразу узнали голос дочери и оцепенели. Раздался второй страшный крик, в котором, казалось, уже не было ничего человеческого.
— Ма-а-а-а! — пронеслось над притихшим двором. — Ма-а-а-а!!.
Лиза, смертельно побледнев, бросилась в подъезд. Углов оставался еще несколько секунд в нерешительности, потом сорвался с места и бросился за ней. Они бежали по узким маршам и площадкам лестницы, впереди бежал задыхающийся, отчаянный страх за дочь, а навстречу им несся неутихающий вопль нечеловеческого страдания:
— Ма-а-а-а!!!
Лиза пропала за распахнутой дверью квартиры. Из соседних дверей выглядывали перепуганные соседи. Углов пробежал прихожую, повернул по тесному коридорчику на кухню и остановился, потрясенный увиденным. Весь хмель разом вышел из него. По кухне, вверх до самого потолка, плыли клубы горячего пара. В стороне валялась опрокинутая зеленая кастрюля; банка сгущенки, сверкая отпаренным, идеально чистым боком, лежала рядом.
Аленка, вытянувшись в струнку, стояла посреди кухни, глядя перед собой обезумевшими от боли, невидящими глазами; рот ее был открыт страшным усилием крика, но из него вырывалось теперь только глухое, хриплое мычание, — голосовые связки не выдержали напряжения и сорвались. Мокрое байковое платьице плотно облепило ее худенькое тельце.
Углов охватил взглядом открывшуюся ему картину и впервые в жизни на секунду потерял сознание. Еще запомнилось ему, как обезумевшая Лиза трясущимися пальцами расстегивала, снимала, сдергивала с дочери не хотевшую сниматься кипятковой горячести материю и как вместе со снимаемым платьицем отрывались от Аленкиного тела большие полосы сваренной белой кожи.
Наконец, оставляя на байке мгновенно сварившиеся подушечки собственных пальцев, она раздела дочку, и (Углов попятился и закрыл руками лицо) ее истошный, безумный крик ужаса слился с хрипением Аленки.
Позади слышались всхлипы и причитания сбежавшихся соседок.
Дальнейшее слилось для Углова в сплошной, неразберимый хаос.
Его мотало, как пену на волне. Испуганные и разгневанные лица мелькали перед лицом, у него чего-то требовали, что-то ему доказывали — Семен не воспринимал ничего. В оглохших ушах его несмолкаемо звенел высокий кликушечий крик Лизы, перебиваемый утробными Аленкиными мычаниями. Наконец до Семенова обезумевшего сознания дошли первые слова.
— Гусиный жир! Гусиный жир! — втолковывала соседка, дергая его за рубашку.
Семен дико огляделся.
— А?.. Что?!.. Где они?!
— Ищи, говорю тебе, гусиного жира! В больнице сейчас делать нечего. Беги немедля по тем, кто птицу держит, добудь поллитра гусиного жира да неси врачам! Первое средствие, жир-то, этот самый. — И соседка с досадой толкнула Углова в грудь. — Ну понял, что ли? Экий недотепа, прости господи!
Углов испуганно закивал головой: понял, понял! И, заторопившись, выскочил на улицу.
Он пролетел по городу, как метеор; побывал в десятках чужих дворов, бесконечно рассказывая одно и то же и слушая испуганные расспросы. Везде он набирал в неизвестно как оказавшуюся в его руках литровую банку (там немного, и там немного) похожего на парафин белого гусиного жира. Уже и банка была почти полна, и уже, верно, хватило бы собранного, но ноги несли его все дальше и дальше по новым чужим дворам, и не было в его душе силы повернуть к городской больнице и увидеть дочь.