Но вот к вечеру сменились медсестры в корпусе. Дневная смена — веселые щебетуньи в белых халатиках — разлетелась стайкой вспуганных воробьев; теперь заступили на дежурство ночные медсестры, в большинстве своем пожилые, многодетные, всегда нуждающиеся в лишней копейке. Заветная дверь на третьем этаже наконец-то открылась перед Угловым.
Невысокая, расплывшаяся, в летах, женщина с простым русским лицом молча выслушала его сбивчивые просьбы и тихо кивнула:
— В палату тебе, милок, нельзя, врачи заругается, коли прознают, ты здесь подожди, а я позову твою жену на минутку. Она тебе все скажет.
Еще раз внимательно оглядев понурую угловскую фигуру и тяжело вздохнув, она ушла. Семен остался один на лестничной площадке перед закрытой дверью. Прошло пять минут, десять. Наконец послышались шаги, и Углов нервно переступил с ноги на ногу. Он страшился встречи. Дверь отворилась — перед ним стояла Лиза. Семен взглянул на нее и невольно попятился. В первую минуту он не узнал жены. Багровое, воспаленное лицо; безумный взгляд невидящих глаз; забинтованные кисти рук (по спине Углова прошла тягучая волна страха) — это была не Лиза.
Медсестра осторожно поддерживала под локоть вышедшую к нему женщину.
— Вот, — сказала она, указывая пальцем на Семёна. — Вот ваш муж пришел узнать, как себя чувствует дочка…
Женщина повернулась в Семенову сторону и потянулась к нему забинтованной рукой. Волосы зашевелились на угловской голове.
— Я… Жир-то… — сказал он, с трудом удерживаясь на словно ватных ногах. — Я… жир-то… ну как там, что она?
А Лиза все тянулась к нему белой бесформенной рукой, с напряженным вниманием вглядываясь в потное Семеново лицо. Наконец она отрицающе качнула головой, и рука ее бессильно упала.
— Но это же не доктор, — сказала Лиза, поворачиваясь к медсестре.
Та невольно всхлипнула и ответила сквозь слезы:
— Придет, придет доктор… А это муж твой. Муж… Об Аленке просит узнать…
Лиза словно бы обрадовалась, услышав об Аленке.
— Вы знаете, — доверчиво потянулась она к опешившему Семену. — Ведь мы с дочкой решили уехать из этого города, как только она поправится. Вы ведь знаете мою дочку? Такая худенькая, беленькая. Она сейчас заболела, но обязательно, обязательно поправится. Мне и доктор обещал. Мы положили бинтики… — подбородок ее запрыгал, и пожилая, много горя повидавшая женщина тихим, бережным движением обхватила ее за плечи.
— Тебе надо немного поспать, дочка, — негромко сказала она. — Идем, я провожу…
— Ей уже лучше, правда лучше! Она уснула. Вы приходите ее навещать. Она будет рада. Мы теперь с ней всегда будем вместе, всегда вместе…
Углов хрипло кашлянул и попытался заговорить, но сильный спазм в горле помешал ему, и он только с трудом выдавил из себя что-то невнятное о лекарствах.
Лиза согласно закивала головой.
— Да, да, лекарства хорошие, — заторопилась она. — И все тут хорошие. И доктор сказал, что все будет хорошо. Я вам разве не говорила: она ведь уснула? Она теперь должна много спать, и тогда все заживет. А потом мы с дочкой уедем — далеко, далеко уедем.
Медсестра мягко повернула Лизу и повлекла ее за собой. Углов остался стоять на площадке потрясенный, с полуоткрытым ртом: жена не узнала его. Прошло еще несколько времени, медсестра вернулась запереть дверь, и Семен снова обратился к ней: он хотел, наконец, узнать, в каком состоянии находится дочь и есть ли хоть малая надежда на поправку. Но спросить об этом прямо в лоб ему было страшно: по Лизиному ошеломляющему состоянию и виду он смутно предчувствовал безнадежный и страшный ответ, — и он спросил другое, тоже поразившее и напугавшее его.
— А что с женой? Почему у нее забинтованы руки?
Медсестра скорбно поджала губы.
— Платьице-то, когда она с девочки снимала, так все пальцы на нем и оставила, пожгла. Байка ведь вся и прилипла, будь она проклята!
— А дочка? Есть ли надежда? — со страхом вымолвил, наконец, Углов.
Медсестра замолчала. Потом она снова взглянула на согнувшегося Семена и решительно сказала:
— Что ж, надежда всегда есть. Хотя, конечно, что тут можно поделать, когда половина кожи…
Углов засуетился.
— А пересадить? — с сумасшедшей надеждой спросил он. — Я дам сколько надо, только скажите.
Медсестра безнадежно покачала головой.
— Ты иди, милок. Что нужно, мы и сами все сделаем. Утром придешь.
— Жена что, не узнала меня? — робко спросил Семен.
Медсестра нахмурилась.
— Она сейчас и себя не узнает, не только кого другого. Эх, да где вам, мужикам, что понять? Выносили бы сами, выкормили, а тогда, может, и поняли бы, каково матери, когда родная кровинка на руках помирает. Эх, видно недаром старые люди говорят: бог долго терпит, да больно бьет!