— Настя, ну что ты.
Он говорил ей „ты“ и нежно, как сестру, гладил по голове.
Настя уткнулась носом в его мягкий свитер и бормотала:
— Я… Мне…
— Не говори ничего. Видишь, все хорошо. Посмотри, что я принес.
Он тихонько отстранил ее и быстро распаковал сюрприз.
Внушительных размеров из гагачьего пуха подушка и такое же стеганое одеяло казались пределом мечтаний. Особенно после общежитских „перовых“.
— Я подарил тебе подушку и теперь буду узнавать твои сны. — На его лице появилась улыбка самого импозантного из Чеширских котов.
Но „кошачья“ история на этом не завершилась.
— Гера! Гера!.. — звала Настя. — Кис-кис-кис…
Но никто не пришел на зов. Ни вахтерша, ни кто-либо иной не могли сказать определенно, когда в последний раз видели Настиного пушистого приемыша. Она поднималась на чердак, засыпанный опавшими листьями и разноцветными презервативами, лазила во все темные углы, как сапёр, исследовала подвал, полный тараканов и мышей. Но Геры не было нигде.
Анастасия случайно вспомнила, как в сердцах подумала о бедном животном: „Чтоб ты пропала“. Проклятие исполнилось с ошеломляющей быстротой, словно какие-то злые силы услышали его в скорбный момент отречения.
„Прости меня, кошечка моя, — бормотала Настя сквозь слезы. — Бедная моя, я так хотела впустить тебя сегодня в новый дом. Это я виновата, что тебя поймали живодеры.“
— По кошке плачешь?
Володька Старых, как всегда, был в полгода нестиранной рубахе и когда-то синих, местами перепачканных до черноты джинсах.
— Где она? Ты знаешь, Володя? Скажи мне, где Гера?
— Видишь ли, какое дело…
— Говори же!
— Ну, вчера, сама понимаешь, ребятки пили. А утром нужно опохмелиться. Так Белокопытов с Коробовым эту самую, ну, кошку твою, поймали и на Бутырском рынке продали. Попросили ровно столько, чтоб бутылку купить.
— Что?! — Настя не могла поверить собственным ушам.
— Все правда. Мне тебя жалко, знаю, как ты эту кошку любила, — потому и говорю. А Ростислав, сама знаешь, как „примет“, так вовсе невменяемый становится. У него даже глаза белеют. А после вчерашнего обсуждения так и вовсе парень запил.
Настасья, как фурия, ворвалась в полутемную „Сибирь“, где только-только, судя по сервировке, собрались за столом постоянные посетители. На глазах у изумленной публики, у розовощекого с морозца Коробова она хватила об угол стола еще неоткупоренной бутылкой „Пшеничной“. В гробовой тишине прозрачная лужа растекалась по давно немытому полу, словно пыталась уничтожить вековую грязь.
— Я тебя ненавижу! — Она произнесла эти слова в пространство, но все присутствующие поняли, к кому они были обращены.
— Ты — меня? Шлюха! Таскаешься на иномарках со всякими типами! И дите у тебя не от меня. Ты уже в семнадцать лет была не девочкой. У-у, б…!
— Я тебя ненавижу, — спокойно повторила Настя.
Вещи были собраны. Слава Богу, сумка получилась не слишком тяжелая, хотя за время, прошедшее со дня пожара, вещей прибавилось.
Единственные туфли Настя положила сверху — чтоб не деформировались. А поверх туфель оказался чудесный шелковый платок, светлая память о сари, о буддийской сказке Германа Гессе, об Индии, в которой она никогда не бывала.
— Собралась уже? — Марина выглядела очень озабоченной.
— Да, вот… Хорошо, что ты пришла. Присядем на дорожку.
Марина достала из шкафа остатки орехового ликера и две рюмочки.
— Выпьем за все хорошее?
— Нет. Я не пью.
— Так значит, это правда?
— Что?
— То, что в общаге говорят. Ну, что ты рожать собралась.
— Наверное, правда, Марина.
Подруга посмотрела на Настю долгим-предолгим взглядом и сказала:
— А знаешь, я тебе завидую. Ребенок — это уже совсем другая жизнь. Уже понятно — зачем. А я вот сейчас в институте Склифосовского была, Петропавлова навещала.
— Что с ним?!
— Не волнуйся, будет жить. После того злополучного секса по телефону выжрал все мамашины таблетки — она у него очень больна. Отравиться хотел, видите ли.
— Он хороший, Марина.
— Что значит хороший, если я его не люблю? Когда нет любви, то не поможет ничего. Ни-че-го. Даже то, что можно было бы прописаться в их квартиру… Ты же знаешь, как мне не хочется возвращаться в Воронеж, снова плюхаться в провинциальное болото.