— Передайте это герцогу, господин де Брие, — сказал старик. — Расскажите все, чему стали свидетелем после его отъезда. Клянусь вам честью, я не знал об обмане, затеянном Мари-Доминик! Надеюсь, однако, что пути Господни неисповедимы, и этот столь странно заключенный брак будет все же счастливым и удачным. Передайте герцогу мое благословение — и да хранит его Всемогущий Боже!
Де Брие спрятал шкатулку под белый плащ, который дал ему граф.
— Поверьте, дорогой де Руссильон, — произнес молодой человек, — все, что говорят о герцоге Черная Роза в Лангедоке, да и в Париже, — ложь! Он благородный и честный человек. И, возможно, совсем скоро и вы, и ваша сейчас столь несчастная дочь поймете это и будете гордиться, — вы — зятем, а она — мужем!
И де Брие вонзил шпоры в бока Сарацина. Три всадника галопом поскакали со двора, и скоро стук копыт замер в отдалении.
Тогда граф направился в комнату Доминик, в которую он отослал свою дочь из часовни. Казалось, Руссильон постарел сразу на несколько лет. Походка его стала шаркающей, седая голова низко опустилась на грудь.
Дом, не переодетая, сидела на кровати. Слезы её давно высохли, проложив уродливые черные дорожки по набеленным щекам. Девочка была в каком-то оцепенении, её широко открытые синие глаза, не моргая, смотрели куда-то в одну точку.
К ней приходили и пытались утешать и её сестрички, и Пьер с Филиппом, и Элиза. Но она всех просила мертвенно-спокойным голосом оставить её одну, — и то, что она именно ПРОСИЛА, а не кричала, не ругалась и не топала в бешенстве ногами, говорило соболезнующим яснее всего, какое тяжкое постигло её горе.
«Она не вела себя так даже когда умерла её мать, — подумал, увидев дочь, граф. — Как это не похоже на мою неунывающую, жизнерадостную Дом! Мне надо ещё навестить и успокоить Мари-Флоранс… Но с ней гораздо проще. Фло всегда может найти утешение в молитве; а Доминик невозможно представить кающейся и бьющей себя в грудь перед распятием, как Магдалина.»
— Дочь моя! — сказал старик. Дом наконец оторвала свой взгляд от некой невидимой точки и посмотрела на отца.
— Папа… — прошептала она. — Зачем ты согласился на этот брак?
— Я спасал свой замок и своих дочерей, Мари-Доминик.
— Я думала… думала, что ты хочешь обмануть герцога. Что ты ждешь Монсегюра и Дюваля. Я только хотела выиграть время до их появления…
— Разве ты не слышала? Барон Дюваль далеко на юге, у Каркассона. А замок Марианны пал, и Монсегюр сдался Черной Розе. Никто бы не пришел нам на помощь, Дом! Поэтому — если это хоть немного облегчит твою боль — знай, что своим браком с герцогом ты спасла нас всех!
— Да… но цена слишком высока, папа.
— Ты еще слишком юна и не знаешь, что за все в этой жизни приходится платить. Неисповедимы пути Господни, девочка моя! Возможно, ваш союз окажется счастливым… и ты полюбишь своего супруга!
— Нет… никогда… скорее я умру!
«Только не мысль о смерти! Надо взбодрить её, направить её мысли в другое русло!»
— Дочь моя, я принял решение… Я отправлю тебя к своей двоюродной сестре Агнесс, которая является аббатисой монастыря Святого Доминика в Мон-Луи. Она много лет назад вышла замуж за кастильского гранда и долгое время жила при испанском дворе, но, овдовев и оставшись бездетной, вернулась во Францию и постриглась в монастырь, достигнув через десять лет высокого звания аббатисы. Агнесс — женщина весьма ученая и достойная, знающая к тому же прекрасно все тонкости дворцового этикета… Я растил тебя и воспитывал, Доминик, любя и лелея; но теперь понимаю, как мало я тебе дал. Да, ты прекрасно владеешь мечом и луком, ты лучше любого самого искусного наездника держишься в седле. Будь ты моим сыном, а не дочерью — я бы гордился тобой безмерно! Но — увы! — девушке, а тем более замужней женщине, все это знать и уметь совсем не к лицу. А твои знания ограничены, ты — как полевой цветок, не ведавший ножниц садовника. Я баловал тебя и потому позволял слишком многое… Теперь ты видишь сама, к чему привели твои безрассудство, несдержанность и непослушание. Мари-Доминик! Отныне ты — не только моя дочь; ты замужем, твой супруг — кузен короля, и я не хочу, чтобы твой муж краснел за тебя, когда ты окажешься в Париже, и тебя представят его и ее величествам. Поэтому ты отправишься в монастырь, где тебя научат достойным манерам, музыке, рисованию, пению, вышиванию, языкам. Завтра утром ты отправишься в дорогу. А пока — переоденься и спускайся в нижнюю залу. Стол уже накрыт, и свадебный ужин готов.
Хотя Дом не ела практически со вчерашнего вечера, её замутило при мысли об еде. А, может, от того, что отец сказал «свадебный». Она восприняла известие о монастыре абсолютно равнодушно. Быть может, это даже к лучшему — оказаться подальше отсюда, где все и вся напоминает ей о её позоре и невосполнимой утрате … Утрате свободы, юности, душевного спокойствия, радости. Все это было потеряно ею навсегда.