— Какого дьявола?! — хрипловатый и злой баритон, такой болезненно-знакомый, раздался в паре метров за плечом, и Вершинин обернулся, сжимая пальцами ножку хрустального бокала.
Щебечущие девушки затихли, невольно отступая за спину невысокого поэта, — общество Радина предпочитали дамы постарше, к которым тот быстро находил подход, а юные, нераспустившиеся девы боялись его, как огня, зато льнули, как к солнечному лучу, к Вершинину, ласковому и нежному, и только глаза его всегда были холодны. И Радина неизменно раздражало такое внимание к безродному мальчишке.
Их взгляды пересеклись, черный — и стальной.
— Что забыл здесь этот деревенщина? — брюнет гневно вздернул брови, оборачиваясь к своему спутнику, в котором Сергей мгновенно узнал Владимира Волконского. — Я думал, князь, Ваша Светлость воздерживается от неразборчивости, предпочитая изысканное общество сборищу лживой черни.
— Я не слежу, кого приглашает мой брат, Олег Арсеньевич, — примирительно пробасил князь, но в голосе его чувствовалась обреченность. — Кроме того, в последнее время журнал «Невский рассвет», главным редактором которого…
— Эта паршивая газетенка не годится даже для того, чтобы набить бумагой сапоги для хранения, — отрезал, глядя насмешливо в яростные глаза противника, Радин.
Вершинин опрокинул в себя остатки вина, медленно слизнув с бокала алую каплю, отставил тот на стол, и, вложив руки в карманы жилета, зашагал к бывшему учителю.
— Что ж вы мне в лицо этого не скажете, Олег Арсенич? — каблуки выбивали четкий марш в мраморный пол, едва не высекая искры. Голос, громкий, как побудка армейская, звонкий, как труба Страшного Суда, звенел, легко перекрывая музыку и разговоры. — Али недостоин певец деревенский драгоценных капель живительной влаги, кою именуют знающие люди «критикой»? Али же смелости Вам недостает, прямо сказать, что не так с моим журналом? Вы не стесняйтесь, критика — дело прибыльное, Вам лишних денег никогда много не было, даже странно, что стервятники еще не слетелись на такой лакомый кусочек… Ох, точно. Падальщикам — падаль, а «Рассвет» живет и процветает, какая, право, жалость!..
— Следите за языком, Сергей… как вас по отцу, Вершинин? Мы не в академии, чтобы вас, как студента, по фамилии именовать, — прищурившись, глухо ответил Радин.
Удар пришелся в самое сердце — с отцом Сереже не повезло, — но златовласый поэт запрокинул голову, коротко рассмеявшись, и бросил, блестя стальными холодными глазами, как нож метнул:
— Я человек простой, Олег Арсенич, два года под одной крышей жили — так и зовите как звали, Сережей.
А сам про себя добавил: «…Сереженькой, Сиренью, ангелом своим — как хочешь зови, не откликнусь», — да только знал, что врет сам себе, с отчаяния. Больше всего хотелось ему броситься к чужим ногам, лицом в колени, руками пояс обнять, расплакаться — возьми обратно, не мучь, только свободы больше не забирай!.. А он что? «Олег Арсенич» да «Олег Арсенич»…
— Сергей, Вы уж позвольте, но право слово, следите за языком. Вы не аристократ, и кровью смыть оскорбление по древней традиции не сможете, а плетьми вас сечь не станут — не слуга ничей, разве что только своей пьяной музы, мир ей… Да только за морфинистами сейчас следят, для профилактики беспорядков, не хуже, чем за большевиками, а вы, говорят, пристрастились… — в темных глазах Радина клубилось черное злое пламя. — Подумайте, нужны ли вам проблемы с полицией? Право слово, я еще невероятно терпелив, а будь на моем месте кто иной?.. И не видать вам этой отравы, как своих ушей.
У Вершинина побелели скулы.
Откуда этот ублюдок узнал… про большевиков?.. Кружок же был официально распущен, разве что по стихам, холодным и четким, поющим свободу и порицание…, но значит — читал?.. Значит, следил, так же, как сам златовласый…
— Верьте больше слухам, Олег Арсенич, мои руки чисты, — рассмеялся вновь, холодно, яростно, Сережа, дернув плечами. — Так недолго поверить, что у старухи-кабатчицы, старой Марфы, дочь — Ваша невеста. А уж любой в Петербурге знает, что Вам такая мелочь, как «Черная Роза» и в приданое не нужна, что с постоялым двором, что так, без довесков, так что какая уж тут невеста.
Место — названо. Впервые не самим Олегом, и только один вопрос оставался — придет? Не придет?.. Сережа даже дыхание задержал, растягивая губы в усмешке полупрезрительной-полузлой.
— А что, неужели и правда ходят такие слухи? — приподнял бровь, торжествующе усмехаясь, Олег и медленно, прямо в глаза стальные-ледяные глядя, опустил ресницы, тут же поднимая, словно моргнул медленно.
«Принято».
— А что, неужели есть повод, что Вы так беспокоитесь? Слухов о Вас много ходит, да не мое это дело — подслушивать. Вы же человек честный, весь как на ладони, никаких тайных встреч, никаких таинственных посетительниц, скучный вы, Олег Арсенич, вот горожане и судачат.
— А Вы, небось, и рады еще пару раз меня оклеветать на потеху рабоче-крестьянским толпам, Сережа? Вы же для «народа» стихи пишете, тратите свой талант… — дернул уголком рта брюнет и полез в карман. Открыл часы, нахмурился. — Я бы еще с Вами поболтал, все-таки, нужно иногда к народной речи прислушиваться, даже боги с Олимпа иной раз в ней мудрость находили, хотя это, конечно, не про Вас, однако мне через час надо быть совсем в ином месте, а я еще хотел бы перекинуться словечком с Его Светлостью… — он изящно кивнул растерянному Волконскому, -…так что позвольте уж откланяться.
«Даже время назначил, с-сволочь. Словно последнее слово за собой оставить попытался».
Сереже очень хотелось то ли закричать, то ли заплакать, то ли разбить бокал, и чтобы вино брызнуло во все стороны, и женщины завизжали над пятнами на подолах… Но он только опрокинул в себя еще один бокал, подойдя к столу, мрачно попрощался с девушками, наскоро сочинив какое-то слабенькое, практически пасквильное четверостишие, пообещал опоздавшему к «представлению» тезке как-нибудь обязательно заехать к нему в гости в тамбовское имение, извинился даже за беспокойство — и вышел прочь, по-прежнему чеканя шаг, и даже легкое головокружение не мешало. Обмотался шарфом, надел пальто, шапку надвинул, невинно поцеловал зардевшейся престарелой горничной запястье, улыбнувшись с трудом.
Сердце тянуло его поскорее в «Розу», на втором этаже которой располагался на удивление приличный постоялый двор, да только упрямый разум устало повторял свои наизусть уже выученные лекции о том, что, может, и не стоит идти. Пусть даже сам назначил, на своих условиях — а все равно было у Вершинина мерзкое чувство, что его словно за поводок потянули, а он и рад плестись… на заклание. Жертвенный агнец — падший ангел.
«Mon angelot» — прошипело чужим голосом в голове, и Серж зашагал быстрее, прикрывая лицо шарфом и ловя грудью ветер, в тихой надежде на болезнь.
«В Розе вроде бы подавали водку?» — напряженно пытался вспомнить он.