========== Глава 2. Добыча ==========
Маленькая комнатка постоялого двора над «Розой» обошлась Сереже неоправданно дорого, забрала неприкосновенный запас, и Вершинин проклинал себя за свою инициативу, едва заметно раскачиваясь — нищий же, зачем, стоило лишь подождать немного, и все траты легли бы на чужие плечи, раз уж результат этой попытки перехватить управление хотя бы этой встречей себя не оправдал…
Он сидел за столом, возле темного окна, смотрел на тоненький язычок дешевой восковой свечки, едва не старой деревенской лучины, а перед ним стоял графинчик, остро пахнущий спиртом и уже ополовиненный. Конечно, после запрета внизу водку не подавали, но хозяйка, старая знакомая Вершинина, сжалилась и отправила с дочкой наверх один графинчик из запасов. Видимо, вид у поэта был совсем уж… обреченный.
К водке Вершинин так и не смог привыкнуть — мерзкий, горький привкус на языке сворачивался в шарик, катился по горлу вниз и то и дело норовил выкатиться обратно — но сейчас ни дешевого вина, ни пива было точно не найти, а надраться до пляшущих чертенят перед глазами хотелось просто нестерпимо.
Когда неслышно отворилась дверь, впуская в комнатку вместе с фигурой в черном теплом пальто и тщательно ухоженном цилиндре с бордовой, почти черной розой на тулье еще и непослушный, холодный порыв ветра, незнамо как попавшего на второй этаж и загасившего трепетный свечной огонек, в кувшине так и оставалось половина. Сергей не сразу заметил, что комнату застлал душный, липкий мрак — глаза его были закрыты, а тяжелая голова лежала на сложенных на столешнице руках.
И только когда цепкие длинные пальцы, затянутые все еще в перчатки из тонкой кожи, скользнули ледяными каплями по шее, пробираясь в золотые волосы, юный поэт вскочил, пошатнувшись на слабых ногах — и тут же оказался притянут к чужой груди. Замер, как пойманный мотылек, чувствуя теплое едва-едва дыхание на шее, невесомые касания к коже чужих насмешливо изогнутых губ, издевательски ласкающие узкие, но по-девичьи мягкие бедра и тонкую от голода талию ладони…
«Неужели уже?..»
Нет, к встрече этой он был готов, это уж точно — полчаса потратил, Олег с первого же дня научил и рассказал обо всех необходимых процедурах, но как же много времени на все это уходило! — но так неожиданно, молча…
Радин пробрался ладонями под тонкую — износившуюся уже — рубашку, собственнически прижимая мальчишку к себе еще теснее, целуя холодными губами изогнутую шею вдоль пульсирующей артерии, пылающие от алкоголя скулы, дрожащие сомкнутые отчаянно веки в уголках глаз… Отстранился на мгновение, погладил по щеке ладонью, вцепился в подбородок, провел большим пальцем по губам, заставляя Вершинина чуть приоткрыть рот, поцеловал — грубо, властно и глубоко, сжав ладонью шею.
Сережа дрожал, чувствуя, как слабеют ноги — уже вовсе не от алкоголя, а от медленно разгорающихся под ребрами и где-то в животе угольков отчаянного желания.
Властная ладонь разжалась, позволяя вздохнуть, Радин отступил, насмешливо встряхивая ладонями и снимая перчатки, но златовласый сам шагнул за ним, неосознанно, на одних только инстинктах, обвил руками плечи, прижался — маленький, замерзший, вздрагивающий, ничтожный и слабый.
— Заждался, mon angelot? Липнешь, как шлюха подзаборная, извелся совсем, что ли? Или с водки такой? — выхрипел насмешливо Олег, заламывая тонкие руки деревенского поэта, заставляя прогнуться и голову запрокинуть, поскуливая от боли. — Хотя пригласил, вон, сам… Соску-учился, значит.
Он продолжал сипло, издевательски насмехаться, целуя и прикусывая шею всхлипывающего, но молчащего Вершинина, расстегивая ветхую рубаху и брезгливо отбрасывая ту куда-то на пол. Его пиджак висел там же, где пальто и цилиндр, но раздеваться мужчина не спешил — о нет, в своем обнажении он не видел сладости, а вот в чужом…
Холодные пальцы, царапая болезненно побледневшую кожу, пересчитали ребра любовника, Радин позволил ему выпрямиться, подхватил за ладонь и пояс, повел вальсовым шагом, закружил, ухмыляясь.
— Что же молчишь? Неужто не рад совсем?
— Олежа… — Сергей не вытерпел, вцепился в чужие плечи, встав на мыски, прижался всем телом к чужому, потянулся к чужим губам, тихо, как замерзший котенок, всхлипывая. — Олеженька… Господин мой…
Ткнулся губами в чужие, тут же отпрянул, мазнул по пахнущей лосьоном гладкой щеке, отступил, выдравшись из ставших жесткими объятий, ошарашенно покачнулся от ткнувшейся под колени железной рамки жесткой кровати, всплеснул руками. Чужие потеплевшие ладони удержали, подхватили под спину, лаская сухую от дрянной воды кожу, прижали властно.
— Пьяница ты, Сирень, с самого начала таким был, пьяница деревенский, еще и морфинистом заделался, — прошипел ехидно на ухо Радин, прикусывая мочку, дыша часто и жарко в шею, впутывая в волосы Вершинина пальцы, стискивая золотые пряди в ладони. — Ты же когда к Волконским пришел, уже пьян был, там пять бокалов, еще и здесь уговорил пол-графина водки, тьфу, дрянь. И вот как мне тебя — такого?..
— Какой есть, такого и бери, трезвым мне о тебе даже думать мерзко, да как и обо всей жизни этой, — фыркнул зло златовласый, блеснул стальными глазами, уперся ладонями в грудь Олега, пытаясь отстраниться. — А не нужен — так уйди уже, прекрати мешать, из сердца себя вынь да уйди, дай жить и писать спокойно!
— Сережа-Сережа, да кем ты без меня будешь тогда?.. — вскинул тот насмешливо брови, лишь ближе к себе прижимая. — Я — твоя муза, я твой господин, любовь и ненависть твоя, как не пытайся уйти — не сбежишь от меня, я в сердце твоем, я в мыслях твоих, и сам знаешь, где еще буду…
В хрипловатом высоком и жестком голосе брюнета звучал смех — ядовитый, ликующий смех победителя.
Вершинин вновь подался ближе, впился в губы поцелуем — «Замолчи!», — сжал дрожащими пальцами рубашку на чужой груди, нашарил кое-как пуговицы, одну за одной расстегивая… не закончил, не заметил даже, как мир вдруг кувыркнулся, ударив в спину и под локти тонким матрасом. В темноте не видел целующего ключицы и плечи усмехающегося Олега, только чувствовал: как скользнули по поясу брюк прохладные ладони, изласкали впалый живот, как длинные пальцы коснулись груди, самыми подушечками, почти ногтями обвели коричневато-бежевые напряженные от холода и возбуждения соски, сжали аккуратно и болезненно-сладко, да так, что Сережа сам не заметил, что изогнулся навстречу губам и рукам, заскулил жалобно. Жарко стало от чужой близости, от чужого тела, прижавшего собой к постели, так жарко, что едва теплящиеся угли где-то чуть выше свода бедер, вспыхнули разом, обжигая, — или само желание так разгорелось, пока они целовались посреди комнаты, а он только заметил, когда чужие чресла прошлись между ног…
Как бы ни было, в чужих руках Вершинин даже два года спустя оставался чутким и отзывчивым, как музыкальный инструмент, да и скулил, всхлипывал, постанывал сдавленно с не меньшей мелодичной резкостью, чем какая-нибудь высокоголосая надорванная скрипка. Олег же давно изучил его тело, узнал, как быстрее заставить в том разгореться грешное, темное желание, о котором ни одному исповеднику не расскажешь… только друг другу, вот так, сплетаясь руками, пока тела так тесно прижаты друг к другу.