— Mon angelot, какая же ты лживая дрянь… — выдохнул насмешливо Радин, целуя чужую шею, кусая до кровоподтеков чуть выше ключицы, слушая, как младший любовник стонет от боли. — Как девка бордельная стелешься, даром что притворялся свободным… а никуда от меня не делся, хоть что с тобой делай. Мой ты, мой, мой — и всегда моим будешь… — впился в плечо губами, оставляя привычную уже красную отметку, как клеймо выжигая — неделю не сойдет…
Сергей выгнулся, запрокидывая голову и жмурясь, прижался бедрами к чужим невольно, с ума сходя от желания, пытаясь его унять, но от каждого прикосновения лишь сильнее воспламеняясь и тая в грубо, грязно ласкающих руках, сжимающих бедра, пояс, ребра, грудь, изглаживающих живот, дразняще касающихся через ткань брюк и белья напрягающегося и отвердевающего члена…
— Господи… — выдохнул, толкнувшись к чужой ладони, жмурящийся и кусающий губы Вершинин, вцепился руками в деревянное изголовье и повторил тоненько, тихо. — Господи, Олег…
Радин хмыкнул, расстегнул медленно обе брючные пуговицы, откинул хлястики, пробираясь ладонью под старый тонкий креп и хлопок, шепнул, остановившись в дюйме от чужого члена:
— Лучше зажми себе рот, mon angelot, стены здесь тонкие, какие слухи могут пойти… — и мучительно-ласково, аккуратно сжал пальцами бархатистый горячий ствол, одним лаская влажную от смазки головку, сдвигая с нее складки тонкой кожицы.
Сережа выгнулся, в кровь кусая губы, почти беззвучно всхлипывая и подвиливая бедрами в ритм движений прохладной руки. Пояс брюк давил на подвздошные гребни, отпечатываясь в коже красными полосами.
— Сними… — проскулил юноша, почувствовав, что способен сдержать громкость дрожащего голоса. Олег усмехнулся, целуя его в скулу, но лишь убрал руку совсем, поймал в губы разочарованный вздох, целуя глубоко, вновь придушивая сильной ладонью, мокрой от смазки, и только отстранившись, глядя в мутные от желания и опьянения глаза Вершинина, уронил:
— Сам снимешь. Масло у тебя с собой?..
— Д-да… В пальто, в кармане флакон… — кивнул тот, облизывая кровоточащие от чужих грубых поцелуев и своих укусов губы и отводя взгляд.
Радин поднялся, оттолкнувшись руками от кровати, вытер брезгливо ладонь о рубашку и пошел к вешалке.
— Разденься пока до конца, не хочу с этим возиться.
Сережа только всхлипнул, садясь на кровати и стаскивая расстегнутые уже брюки вместе с бельем, отбрасывая куда-то к стулу — утром-то найти несложно будет, при свете…
Обнаженный, худой, как драный дворовый кот, в кровоподтеках и мелких ссадинах-царапинках от ногтей, он словно сиял блекло в неверном свете уличного фонаря, и золотые волосы, еще сильнее перепутавшиеся, казались каким-то грязным, изломанным нимбом.
— Mon angelot, ну вот куда ты вскочил, — почти ласково выдохнул, подойдя беззвучно к кровати, непонятно когда уже успевший разоблачиться Олег, раскупоривающий флакон с оливковым маслом, пару месяцев назад подаренный Сереже им же — словно в издевку, нарочно-заботливо. Пробка чавкнула.
— Ну, надо же мне было раздеться, — слабо огрызнулся Вершинин, встряхивая головой. Опьянение отступало, хотя он цеплялся за него в надежде и дальше оправдывать свою уступчивость и покорность им и только им.
— Ну и как, разделся? Молодец какой, — съязвил в ответ почувствовавший его возвращающееся воинственное упрямство брюнет, выливая на ладонь пахнущее югом и розами масло, и жестко тихо скомандовал, вновь закрывая флакон. — А теперь, Сирень, будь добр, встань на колени, наклонись и обопрись руками… да хоть об эту чертову доску в изголовье. И поскорее, масло капает.
Тихо, но матерно шипя, Вершинин послушался — прекрасно зная, что ему же лучше будет. Олег усмехнулся, опираясь на кровать одним коленом, склоняясь к любовнику и проводя скользкими от масла пальцами по изогнутому позвоночнику, вниз от пояса. Вторая его ладонь легла на судорожно сжавшую край изголовья руку Сережи, стиснула, прижимая к грубо обработанному лакированному дереву.
— Ну что ты такой напряженный, mon angelot?.. Ты знаешь, что я не стану причинять тебе вреда или боли, не сейчас, — прошипел со змеиной усмешкой Радин, целуя юношу в дрожащее плечо. Смазанные маслом пальцы мягко скользнули между ягодиц, медленно и даже почти ласково массируя напряженные мышцы, но пока даже словно не собираясь проникать внутрь.
Олег не любил спешить, всегда растягивая прелюдию — словно кот, играющийся с полуживым птенцом, кое-как еще даже пытающимся взмахнуть крыльями. И самым страшным было то, что Сереже это только нравилось. Как ни хотелось в процессе хоть раз взбрыкнуть, воспротивиться и хоть как-то ускорить уже — «возьми уже, не мучай, мне больно ждать» — он… только подыгрывал странным желаниям любовника. Ждал, уткнувшись лицом в ладони и упираясь локтями в дерево, льнул к гладящей его скулы, сейчас такие отчетливые и почти острые, руке, как котенок, тихо всхлипывал, прогибая спину.
И при этом всем — болезненно жмурился, проклиная про себя собственное желание. Как бы хорошо не было, тихий шепот Радина, издевательски называющего его «ангелом», «девочкой», «жемчужиной», жалил в самое сердце. Его не любили и не ненавидели так сильно и сладко, как любил и ненавидел он сам, только… снисходительно позволяли испытывать и выражать эти чувства. Радин любил только свою власть над ним, юным золотоволосым поэтом, и во время секса это становилось особенно отчетливо понятно. В каждом движении, в каждом показательно-мягком поцелуе, в каждом прикосновении сквозила непоколебимая уверенность, что если Олег потребует, Сережа сделает почти все, что угодно. И в их любовных встречах, и… вообще. Разве что никогда не уедет из Петербурга и не прекратит творить — потому что для него это была жизнь.
— Сирень.
— Д-да?..
— Ты меня любишь?.. — Олег, кажется, прекрасно угадывал ушедшие в сторону мысли Вершинина, затихшего на несколько секунд. И продолжал разжигать в чужой душе боль.
— Т-ты знаешь.
Радин усмехнулся, касаясь губами вновь чужого плеча, прикусывая прикрытое спутанными золотыми волосами ухо, и повторил вопрос, медленно, мучительно-медленно проталкивая один из пальцев в чужое тело, смазывая и массируя на секунду напрягшиеся разогревающиеся мышцы.
— Скажи прямо — ты меня любишь, mon angelot?..
Сережа вздрогнул, кусая губы. Пальцы Радина были слишком холодными, но от этого каждое их движение чувствовалось гораздо отчетливее, и того, что уже был внутри, выглаживая горячие узкие мышцы, прощупывая через них начинающую наливаться жаром и уплотняющуюся простату, каждое прикосновение к которой отдавалось волной сладкой дрожи по всему телу, и тех, что оставались снаружи, лаская напряженный возбуждением корень члена, от чего у Вершинина то и дело едва не сводило судорогой раздвинутые бедра и живот вплоть до ребер. Дышать было сложно, безумно сложно, да и каждый выдох превращался в тихий стон горького наслаждения. Ответить на вопрос он не мог — физически. Да и… сейчас любви к этому ублюдку в его сердце, колотящемся о грудную клетку с отчаянностью пойманной дикой птицы, было гораздо больше, чем всего остального. И признавать этого Сережа не хотел. Старательно воспитывая в себе ненависть все это время, он надеялся суметь оборвать их связь… но с каждым разом лишь острее и болезненнее реагировал на умелые ласки, откликаясь на них всем телом, когда оказывался в одной постели со своим наставником-поэтом и мучителем.