Подумав так, посол не удержался и улыбнулся. А ярл еще сильнее помрачнел и глухо сказал:
— Вот, ты просил меч. И я его принес. Теперь я слушаю. Ну, говори!
— О чем?
— О том, где скрыт тайный проход во Внутреннюю Гавань. Я жду, посол!
— Но…
— Я сказал!
Посол, нервно тряхнувши головой, чуть выдавил:
— Сейчас, сейчас, вот только я…
И опять усмехнулся. Смешно! И еще как смешно! А если честно, то еще и страшно. Потому что это будет выглядеть очень глупо, если сейчас попытаться утешать себя тем, что уже через год, ну, самое большое через два Нечиппа все же доберется до Источника и пожелает, чтобы варвары — все до единого везде в единый миг — в ужасных муках бы… Но письмена! Ведь он о письменах не знает! Так как ему тогда добраться до Источника, так как его предупредить…
Ярл поднял меч. В лицо пахнуло жаром. Ну, вот и все, увы! И так всегда, везде — Всевышний почему-то потакает не нам, цивилизованным, а варварам. А посему прощай, мой ярлиярл! Прощай и ты, архистратиг Нечиппа Бэрд Великолепный! Жаль, я не смог сдержать данного тебе обещания, а также мне еще жаль, что… А, что теперь! Посол зажмурился и, подвернув губу, резко сжал челюсти, стекляшка тотчас лопнула. Кровь! Яд! И смерть мгновенная. Тьма, тьма и только тьма! Гликериус! Глике…
Книга вторая. Бессмертный огонь
1
Зовут меня Лузай. Ну, или еще так: Лузай Черняк. Но Черняком я называться не люблю. Так что если вы просто спросите, а кто такой Лузай, то почти всякий вам расскажет. А если спросите, а где я был, когда убили Хальдера, так я скажу: в Забытых Заводях, а где же еще. Там тогда одних только наших кораблей из Глура сошлось четырнадцать. А мой корабль был самым лучшим из них. В прошлом году я им очень гордился, ну а теперь я, конечно же, больше помалкиваю, потому что теперь я знаю, что руммалийцы называют наши корабли челнами. И это, к сожалению, правильно, потому что настоящий корабль несет не одну, а две, а то и вообще три мачты, а к каждому веслу на корабле приковано самое малое по четыре раба.
Ну и что? Корабль хорош только для дальних плаваний, но мы ведь в Море Тьмы не ходим. И вообще, мы стараемся не уходить далеко от берега. Зачем? На берегу всегда найдешь, чем прокормиться. Вот, шли мы в прошлом году на Руммалию. День в море, ночь на берегу. Большой корабль на берег не очень-то вытащишь. А если бы и вытащил, куда потом девать рабов? Отковывать от весел, вновь приковывать? Да и еще кормить! А если они вдруг взбунтуются? И потому у нас и нет рабов, нет кораблей, а есть только челны. А что грести приходится самим, так это даже хорошо; воин без дела — женщина. И мы по целым дням гребем, а вечером, как только завидим селение, подходим к берегу и пристаем, потом толкаем корабли… челны, конечно же!.. на сушу, потом идем к селению. В селениях обычно не перечат. Мы отдыхаем там, кормимся, а утром снова выходим в море.
Весной в поход идти нельзя — весной и без того все голодают, и потому даже в самых богатых селениях можно разжиться одной только вяленой рыбой. Другое дело — это осень, когда они уже собрали урожай, пекут хлеба, давят вино. В прошлом году мы так и выходили — ближе к осени. И очень сытно шли! Да и жара была уже не та. Но Хальдер говорил:
— Повремените, будет еще жарко.
И было, да! Вначале берег был покорен, местные нам не перечили. Потом, когда мы миновали Безволосых и началась уже сама Страна Высоких Городов, которых, правда, мы пока что не видели, а видели одни только голые скалы да скалы…
Нас встретили два корабля. О, да, они были огромные! Как я уже вам говорил, на руммалийских кораблях по две, а то и по три мачты, а к каждому веслу приковано по несколько рабов, а самих этих весел по сорок и сорок и сорок. Не поняли? Тогда я объясню. Рабы у них, словно в курятнике, сидят один по-над другим в три ряда. Ряды по-руммалийски — палубы. Корабль в три палубы они зовут триерой, или дромоном.
И вот такие две триеры нас и встретили. Заметив их, Хальдер велел остановиться. Мы так и сделали. Однако нас было так много, что мы остановились полукругом — чтобы лучше рассмотреть их корабли и чтобы потом было удобнее, без лишней суеты, подойти еще ближе, и рассмотреть еще лучше…
Х-ха! Вы смеетесь? Правильно смеетесь. Мы встали так, словно собаки на охоте, когда медведь из берлоги выходит. Собаки тогда тоже разбегутся полукругом и смотрят на него, и ждут…
А руммалийцы думали, что все будет не так. Они всегда так думают — не так. Но они, правда, тоже изготовились. У них на кораблях всегда есть колдовской огонь. Этот огонь сжигает все — даже железо, даже воду. Но Хальдер говорил:
— Горят и руммалийцы. И очень хорошо горят!
И потому он сделал так. Когда на руммалийских кораблях уже были расставлены сифоны — а это вот такие вот кувшины, в которых спит этот огонь, — Хальдер дал знак… И к ним пошел всего один наш челн. Ольми — вы помните его? — стоял на самом передке, у глаз челна, и размахивал белой тряпицей. Для руммалийцев это означает: мир, переговоры. И потому они позволили Ольми приблизиться так близко, как он того пожелал, то есть шагов на пятьдесят до них. А больше и не надо!
— Бей! — закричал Ольми. — Бей! Бей!
И его воины, вскочив, схватили луки, заложили стрелы. И принялись стрелять по тем сифонам! А эти стрелы были с паклей на концах, а пакля еще загодя дымилась! И…
Ха! Этот огонь в сифонах и вправду был колдовской! От него горело все — железо, весла, мачты, паруса. Горели даже люди — воины, рабы. Тогда, чтобы спасти себя от этого страшного огня, они, рабы и воины, стали бросаться в море. А зря — загорелось и море. И так оно горело, полыхало, пока не догорели корабли и не утонули все прыгнувшие в море воины вместе с рабами. Позорная смерть! А после дым разошелся и Хальдер повелел, чтобы мы опять брались за весла.
Победа была полная. Зато добычи не было. На привале я сказал:
— Так что, и Город так сожжем? И так вот без всего и вернемся?!
— Нет, — засмеялся Хальдер, — так мы не вернемся. И Город нам не сжечь. А надо бы.
И снова он был прав — а надо бы! Потому что если бы мы его тогда сожгли, так бы теперь никто у меня не спрашивал, где это я был, когда убили Хальдера.
А так было вот что. Пришли мы к Городу. Я рыл подкоп под Влакернскую башню. Плотину брал. Смотрел, как приходил к нам их безбородый ярл, подстриженный как женщина, и руки у него были словно у женщины. Да и добычу у него мы взяли самую женскую — самоцветы, браслеты, шелка, паволоки. Пришли и побросали перед кумирами. Хальдер сказал:
— Зачем мне это все?!
И правильно сказал! А ярл обрадовался, взял. Противно говорить, но и наш ярл — он тоже, словно женщина. Вот Ольдемар, тот был настоящий ярл. И Айгаслав тоже мог бы стать таким же, как и он, если бы не Мирволод. А что? Когда тебе отрежут голову, потом тебе даже Источник не поможет! И вот он вырос, этот наш ярл — и стал не воин и не женщина. Он даже в Руммалию не пошел. Сказал:
— Хвораю я.
А все из-за чего? Да из-за того, что он переступил через свою судьбу. Потому что если ты по своей судьбе должен умирать, так умирай, а если исхитришься и выживешь, так после будет одно только горе — и тебе самому, и всем, кто вокруг тебя. И так я и сказал возле костра в тот самый вечер, когда еще не знал, что Хальдер уже мертв. И я еще сказал:
— Не будет Хальдера, не будет и походов. И будем жить как безволосые, как в Многоречье — землю пахать, коров пасти. Вот так разнежимся! Зачем тогда мы женщинам? Они тогда других себе найдут.
— Кого? — спросили у меня.
— А хоть бы безволосых!
И все засмеялись. Тогда нам было еще смешно. Тогда мы думали, что Хальдер жив-здоров, что он сейчас убьет, как он и обещал, посла, потом сразу придет к нам в Заводи и мы опять без ярла — а зачем нам ярл? — пойдем на Руммалию. И мы пили вино и ждали Хальдера, вина было достаточно, и я уже в который раз рассказывал, как у Собачьих островов мы бились с руммалийцами, и что такое их огонь, как я спасался от него — горящий, выплыл-таки к берегу, катался по песку, а ведь только песком и можно его сбить… И как потом был шторм, который разметал огонь, а корабли разбил о скалы, а наши на челнах спаслись, и после нас никто уже не останавливал, и мы явились к Городу и стали станом, вырыли землянки, забили частокол…