Хорошее место выбрали прадеды! Красивые, веселые, богатые зверем-птицей и рыбой. Потому купцы через Изъядор и норовят проехать, не миновать прибыльное место. Чуть мороз реки льдом схватит, они уже тут как тут. Охотникам еще и расплачиваться нечем, а купец уж каких только товаров не навезет. И в долг не жалеет, бери, сколько хочешь. Но, конечно, не всякому много дадут, купец — он с разбором на слово верит. Скажем, отцу Феди тот же Яков Андреич да и Попов из Чердыни дают по желанию. Отец, правда, лишку не просит, если чего и возьмет в долг — только в обрез, по нужде. А вот Зильган Петр и взял бы поболе, но дудки, руки коротки. Однажды Федя сам слышал, как Яков Андреич сказал Петру: хочешь больше брать — ходи в лесу пошустрее. Вон как Тулановы ходят, отец с сыном… Так что не простая у купца доброта, а с прикидкой: этот с лихвой вернет, а с того еще и требовать придется да на другой год долг переносить. Ну а взял в долг — тогда и разговор с тобой уже не простой, а как с должником, никуда не денешься.
— Федя, баня готова, — позвала мать. — Покличь Гордея, да подите, парьтесь на здоровьичко…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
«Господи, — думал Туланов, шагая в контору к Гурию, — да было ли это когда в моей жизни, было ли, было ль?»
Думал Федя, что проснулся ни свет ни заря, а мать, оказывается, уже и хлеб испекла: на столе, на длинном чистом полотенце, расшитом по концам красными петухами, остывали четыре ржаных каравая. И разбудил-то Федю густой запах горячего ржаного хлеба, запах плавал в доме, переполнял его до самой крыши… Федя присел у краешка стола, нежно коснулся пальцами румяного каравая — мягкий, еще горячий, а в горле першит от вкусного запаха.
— Я тебе, сынок, уже завернула в платок, — сказала мать, она вошла с подойником в руке. — Один каравай да сахару кусок, мало, конечно… Может, репу сушеную возьмешь?
— Не надо, мама, там у нас все есть. Да из лесу достанем кой-чего, не впервой…
— Я твоему русскому чистое белье положила, для смены после бани. Отец ему накомарник сделал. Да свой, смотри, не забудь, уже запищали, проклятые.
Мать поставила перед Федей крынку с молоком, отломила кусок горячего хлеба.
— Поешь, сынок. Бабушке скажи, мол, все хорошо. Живы-здоровы, слава богу. Пусть сами приезжают в гости. До Покрова реки, может, и не станут, а к Михайлову дню будем сожидать…
— Скажу, мам. — Федя выпил молоко, тыльной стороной ладони вытер губы.
— Подстилки в твоей обутке я сменила.
— Мама… Голубую сатиновую рубаху не дашь мне? У бабушки надену, — несмело спросил Федя.
— Возьми, может, аккурат на Троицу попадешь. В сундуке она, чистая и выкатанная.
Федя быстренько вышел на другую половину, взял из сундука новую рубаху (только раз и надеванную, на Пасху), аккуратно свернул и положил в узелок. Подумав, снял с колышка за дверью заплечный мешок и узелок свой сунул туда: чего лишнего рукой мотать? Да и в верховья Эжвы Илью выводить, всяко котомка сгодится. Обулся.
Голенище в два сгиба опустил ниже колен и завязал тоненькой тесемкой из сыромятной кожи, пришитой к голенищу. Надел картуз. Взял накомарник, котомку. Поднялся к отцу.
— Срядился? — продолжая обстругивать топорище, поднял глаза отец, смерил Федю взглядом с головы до ног. — Топор не забудь, вон у дверей.
Федя надел шабур, затянулся ремнем и сзади под ремень плотно засунул топор. Как всегда. Надо было и новый пиджак у матери попросить, как ни говори — на люди попадает, в Кыръядине, глядишь, и на гулянье удастся выйти… Но, может, так и лучше. И клянчить не пришлось, и, по лесу шастая, за любой сук можно зацепиться и пиджак порвать. А шабур небось не порвешь. А и запачкаешь — пополощи в воде, высуши, он лучше прежнего станет. В новом-то пиджаке только и думки в голове будет, чтоб не измазать да не порвать…
— Я завтра утром тронусь по реке, — еще раз предупредил отец. — Ты смотри, не задерживайся. Дел по горло. Глянь там, остались ли сушеные пироги. Есть — дак возьми на пару раз кашу сварить.