С прибытием замены лорд Каслри удесятерил свои усилия в борьбе с работорговлей. Благородное начинание диктовала ему не только гражданская совесть, но и вполне прагматичное желание по возвращении на родину предстать перед Парламентом с неоспоримыми успехами на дипломатическом поприще. То, чего не сумели достичь пламенные речи и живые примеры, было, как обычно, куплено на британское золото. Португалия удовлетворилась скромной суммой в триста тысяч фунтов стерлингов. Испания, требовавшая возвращения Луизианы, по мнению мадридского правительства проданной Францией незаконно, сторговалась на четырехсот. Талейран проявил удивительное бескорыстие, отказавшись и от денег, и от острова Тринидад, предложенного ему в качестве компенсации за потери от "торговли". Но, заручившись обещанием восстановить в Неаполе династию Бурбонов, изгнав оттуда Мюрата, согласился поставить свою подпись под декларацией.
Сделано, по сути, было не так уж много. Страны-участницы осудили рабство и работорговлю, британскому правительству было дано разрешение на досмотр подозрительных судов, но всем было ясно, что на воплощение этих мер в жизнь потребуется не одно десятилетие. Предложение лорда Каслри о наложении эмбарго на колониальные товары стран, упрямствующих в "безнравственной, сатанинской деятельности", не поддержал никто. Но начало было положено, и Шемет по праву мог гордиться вкладом, внесенным в работу комиссии.
У Войцеха теперь не стало веских причин сбегать из дому по утрам, а до приезда Жюстины, по его подсчетам оставалось не меньше недели. Сославшись на необходимость лично проследить за обустройством своего нового жилья (и беззастенчиво при этом соврав, менять в особняке он ничего не собирался), Шемет спешно перебрался под синий балдахин с золотой Звездой Давида. Уже на следующий день графиня Перигор навестила его за завтраком, приехав в сопровождении старой княгини Сечени и соблюдя таким образом светские приличия. Выждав, пока старуха удалится в уборную, они воспользовались моментом прямо на низком буфете, не закрывая дверь, настороженно прислушиваясь к мягким шагам прислуги и неумолимому тиканью часов. Панталоны Войцех завязывал уже под столом, но Доротея, так и не снявшая шляпки, выглядела безукоризненно.
После ухода гостей Войцех вытащил из шкатулки рисунки -- их набралось уже с полсотни, и велел Йенсу развесить их во всех комнатах. Вздохнул, подумав, что в кладовой или людской им не место, отменил приказание. Начал было письмо Жюстине, сообразил, что в дороге оно, наверняка, разминется с почтовой каретой, скомкал листок и отшвырнул перо. Писать Линусе так и не решился, правда была бы унизительна, ложь -- оскорбительна, а умолчание только оттягивало неизбежную расплату.
Войцех провалялся на кушетке в библиотеке почти до вечера, засыпая халат пеплом многочисленных выкуренных трубок и обдумывая свое положение, принимая и отметая решения, терзаясь чувством вины и пытаясь найти оправдания. Приходилось признать, что роль дичи он выбрал сам, пытаясь переложить ответственность за происходящее на Доротею. О да, он бегал от нее! Медленно и недалеко, призывно оглядываясь через плечо, наслаждаясь этой игрой, волнующей и опасной. В чем бы ни была вина графини, виновата она была не перед ним, и уж тем более не перед Каролиной, о существовании которой даже не подозревала. Нужно было выбираться из сладкой трясины, затягивающей его все глубже, но мысль о том, что сделанного не воротишь, и разом больше, разом меньше -- за все один ответ, останавливала Войцеха от незамедлительных и решительных действий.
Так и не найдя ответа на свои вопросы, Шемет оделся, спросил кофею и отправился в Бургертеатер, к Глатцу.
За прошедшую с первого визита неделю Войцех и Уве встречались уже в пятый раз. Музыка стремительно сближала их, Шемет и сам не заметил, как они перешли на "ты", отбросив светские условности. Уве, без сомнения, был не просто великим певцом, каких Вена повидала предостаточно, его музыкальное образование потрясало своей глубиной и обширностью. Глатц говорил о Моцарте и Гайдне так, словно был с ними знаком, разбирался в скандинавском, германском и испанском народном пении, неплохо владел многочисленными инструментами, хотя не был виртуозом, его красивым сильным пальцам недоставало какой-то доли ловкости и проворства. А, кроме того, красавец-тенор оказался фигурой загадочной, хотя и привлекавшей к себе внимание светских сплетников.
Никто не знал, где Глатц живет. Никто не видел его до начала спектакля или поздних увеселений, если в тот вечер он не пел в опере. О его успехах у дам ходили легенды, но никто не мог указать пальцем на их источник. Поговаривали, что Уве -- потомок знатного рода, скрывающий свое имя, чтобы иметь возможность выступать на сцене, не покрыв его позором. Но в последнее Войцеху верилось мало. Манеры Глатца были безупречны, даже несколько старомодны, словно галантному обхождению он учился во времена фижм и пудреных париков. Но сквозь тонкий налет лоска временами проглядывала даже не сталь, тяжелое, грубое железо, и в голове у Шемета при мыслях о новом приятеле возникал не меч, а боевой топор. Хотя ни о битвах, ни о войнах они ни разу не говорили. Только о музыке.
На этот раз Уве принес гитару и два барабана, один чуть поменьше другого, соединенных между собой и открытых снизу. Барабаны были тоже африканские, Уве назвал их "бонго" и вручил Войцеху. Час ушел на знакомство, и Шемет далеко не был уверен, что делает все, как полагается. Но идея сочетать задорный африканский ритм с испанской гитарой себя вполне оправдала, а страстный романс о черноокой обольстительнице, которой возлюбленный подарил бусы, последнюю рубашку, а в конце и душу, они спели на два голоса.
Идиллию прервал театральный служка, принесший Глатцу запечатанный большой красной печатью конверт. Герб Шемет разглядеть из вежливости даже не пытался, но и издалека было видно, что он, по меньшей мере, герцогский. Уве скрипнул зубами и бросил письмо на туалетный столик, сбив при этом подсвечник, едва не запаливший персидский ковер.
-- На сегодня все, -- мрачно объявил он, -- придется идти. Чертова кукла!
-- Почему "придется"? -- удивился Войцех. -- Она стара и страшна?
-- Молода и прекрасна, -- пожал плечами Глатц, -- но меня женская красота трогает мало. Мужская тем более, -- усмехнулся он, заметив обеспокоенный взгляд Шемета, -- музыка -- вот моя единственная возлюбленная на все времена. Но отказать я не могу.
Войцех молча вскинул бровь, приглашая приятеля к продолжению.
-- Я пою почти все главные партии в Придворной опере, -- пояснил Уве, -- и держат меня за голос, не сомневайся. Я лучшее, что у них есть, и знаю это. Но довольно слова какой-нибудь влиятельной особы, и мое место займет подающий надежды дебютант. Более сговорчивый. Мне не составит труда порадовать даму, и в другой раз я бы пошел на свидание без малейших сомнений. Но сегодня у нас так хорошо сложилось. Право, у меня такое чувство, словно я намереваюсь изменить возлюбленной.
-- А ты когда-нибудь это делал? -- вдруг спросил Войцех.
-- Что "это"?
-- Изменял?
-- У меня не было возлюбленной, -- ухмыльнулся Уве, -- только любовницы. И я никогда не обещал никому хранить верность. Значит, и не изменял.
-- Завидую.
Войцеха вдруг прорвало. Он выложил Уве все свои сомнения и терзания, возможно, даже честнее, чем самому себе. Говорил сбивчиво и взволнованно, а потом замолчал, уронив голову в ладони.
-- И что мне делать? -- тихо спросил он. -- Я чертовски нуждаюсь в совете, дружище.
-- Да уж, -- по губам Уве скользнула легкая улыбка, -- влип ты, приятель. Что тебе делать с невестой -- не скажу. Если любишь -- сам поймешь, когда придет срок. А вот с прекрасной охотницей...
Он задумался, тряхнул золотой гривой и раскатисто рассмеялся.
-- Поменяйся с ней ролями, приятель. Поглядим, понравится ли ей быть добычей.