Жюстина с видимым одобрением оглядела свою спальню, развязала ленты капора, небрежным жестом бросила на кровать и оглянулась на стоящего в дверях Войцеха.
-- Входи, входи, -- Жюстина нетерпеливо поманила его одной рукой, другой распутывая за спиной узел шали, -- и дверь за собой закрой. Лучше, чтоб никто не видел. И отвернись.
Войцех покорно отвернулся к стене, за спиной зашуршали юбки.
-- Готово, -- объявила Жюстина, -- можешь повернуться.
В руках у нее была знакомая Войцеху с детства шкатулка, которая обычно стояла на отцовском столе. Слугам в доме доверяли, и драгоценности покойной жены граф держал при себе, как воспоминание об ушедшей юности.
-- Я подумала, -- Жюстина легонько сжала руку Войцеха, передавая ему шкатулку, -- что ты можешь домой до лета и не попасть. Пани Каролине отдашь.
-- Не возьмет она, -- вздохнул Войцех, -- но за заботу спасибо.
-- Как это "не возьмет"? -- рассмеялась Жюстина. -- После свадьбы возьмет, эти драгоценности графиня Шемет носить должна, ее они по праву.
-- Будет ли свадьба? -- прошептал Войцех, опустив голову. -- Я теперь ничего не знаю, Жюстина.
-- Ты это что? -- Жюстина гневно уперла руки в бока. -- Снова передумал? Мальчишка, ветреник! Жаль, Янку я с собой не привезла, стара она для такой дороги. Она бы тебе ума добавила.
-- Да не передумал я! -- в сердцах воскликнул Войцех. -- Я ничего в жизни так не хотел, как этой свадьбы. А теперь... Не простит меня Линуся, знаю, не простит!
-- Вот оно что... -- понимающе протянула Жюстина, -- есть, значит, за что прощать-то...
Она опустилась в кресло, и Войцех рухнул у ее ног, уткнувшись лицом в колени. Ласковая рука опустилась на склоненную голову, растрепала волосы.
-- Рассказывай, мой мальчик, что тебя гнетет, -- тихо сказала Жюстина, -- облегчи душу, не мучь себя. Поможем твоему горю.
Когда Войцех замолчал, на юбке Жюстины темнело мокрое пятно, и рука ее, поглаживающая золотые завитки его волос, дрожала. Но в голосе звучала непреклонная твердость.
-- Прощения хочешь? -- строго спросила она. -- Вину с себя снять, совесть успокоить? А о ней ты подумал? Ей-то за что такая боль? В чем она провинилась? Молчишь? То-то же. "Прости, пожалуйста, больше не буду". Так, что ли? Не вазу разбил. Сам дел натворил, сам перед совестью своей отвечай. А ее побереги. Писал-то давно? Или страх руки сковал?
-- Дней десять назад, -- Войцех поднялся с ковра и сел в кресло напротив, утирая глаза, -- лгать не хотел, обидеть боялся. Не знаю я, Жюстина, не знаю. И правоту твою признаю, и во лжи жить не хочу. Линуся мне верит, а я... Не стою я ее любви. Право, не стою.
-- Не тебе решать, -- возразила Жюстина, -- что ж теперь? Сбежишь, спрячешься? От себя не уйдешь, Войцех. Да и виноват ты не перед ней, перед собой. Свои же правила нарушил. Живи честно, люби верно. Простишь себя со временем. Пойди сейчас, напиши ей. Она ведь ждет. Глаза, небось, выплакала.
-- Линуся плакать не станет, -- покачал головой Войцех, -- гордая она. В сердце боль, на устах улыбка. Она... Она как Литва, Жюстина. Куда бы ни пошел, всегда с тобой.
-- Вот и славно.
Жюстина поднялась и подошла к Войцеху, поцеловала его в лоб.
-- Иди, иди, Войтусь, напиши. Не тяни. Недолго осталось ждать, да последние дни -- самые трудные. Все будет хорошо, вот увидишь.
С приездом Жюстины жизнь Войцеха совершенно изменилась. В особняке появилась хозяйка, холостяцкая независимость сменилась семейной респектабельностью, и званые вечера у графини Шемет привлекали самую изысканную публику сочетанием простоты обхождения и изысканности обстановки. Вильгельм фон Гумбольдт, наслышанный о Жюстине от старого приятеля Фрёбеля, ввел в ее дом писателей и поэтов, княгиня Луиза Радзивилл, очарованная Тадеушем Жильбером, выезжала с ней на утренние прогулки, прихватив с собой малышку Августу, Уве Глатц, плененный ее искренностью и тактом, помог устроить музыкальный вечер. Войцех усмехался в усы, глядя на то, как высший свет всей Европы приветствует бывшую горничную. Впрочем, по его мнению, Жюстина заслуживала уважения гораздо больше, чем многие дамы, чья родословная терялась в глубине веков.
Конгресс тем временем торопился к своему завершению. Монархи, уже не стесняясь, перекраивали карту Европы, не переставая при этом произносить высокопарные речи о легитимизме и международном праве. Пруссия получила часть саксонских земель, но канцлер Гарденберг, надеявшийся проглотить все соседнее королевство, не переставал ворчать, что ее безбожно обманули и обокрали. О богатых землях оставшихся без законных монархов княжеств Рейнского союза, присоединенных к Пруссии взамен обещанных саксонских, он предпочитал помалкивать.
После несомненного успеха своих усилий по сохранению Саксонии, Талейран обратился к русскому царю за содействием в восстановлении законной династии Бурбонов в Неаполе. Там по-прежнему правил Иоахим Мюрат, посаженный на престол Бонапартом, и Талейран настаивал, что мира в Европе не будет, пока хоть один узурпатор занимает трон. Войцех, узнавший эти новости в салоне Фанни фон Арнштейн, во всеуслышание заявил, что, если Талейран прав, то первым делом Европа должна отказать Александру в польской короне. Недипломатичный выпад графа Шемета стал известен далеко за пределами тесного кружка Фанни, и дорога в Петербург, судя по холодным поклонам старых знакомцев, закрылась для него навсегда.
Наступил март. В свете поговаривали о решении императора Александра вернуться в Россию к православной Пасхе, австрийский монарх вдруг выразил желание посетить Венецию, да и другие венценосцы все чаще поглядывали в сторону дома. Войцех никак не мог решить, оставаться ли в Вене, откуда в Париж было ближе, до мая, или ненадолго вернуться домой. Пока что он делил свободное от светских обязанностей время между Тадеком и Уве, и, хотя укоры совести все еще не давали ему спокойно уснуть, регулярно писал Линусе длинные нежные письма.
Шестого марта из Парижа пришло письмо. В конверте, против обыкновения, оказался не один рисунок, а три. Вернее, это были даже не рисунки, а закладки для книг, с тонкой кружевной резьбой по плотной бумаге, с изящным узором, рамками окаймляющим яркие, нарисованные акварелью цветы. Миндаль, каштан и ландыши. Майское цветение, надежда на скорую встречу. Год ожидания летел к концу, и до Парижа, казалось, было рукой подать.
На следующий день Париж оказался на краю земли. В Вену дошли известия о побеге Наполеона с Эльбы, и над Европой, только что надеявшейся на вечный мир, замаячил призрак новой войны.
Вену охватила паника. Наполеон исчез с Эльбы, но никто не знал, куда он направится. У низложенного императора французов не было ни армии, ни пушек, но никто не сомневался, что это вопрос времени. Людовик Жирный за неполный год своего правления сумел настроить против себя и простой народ, и аристократию, и новую знать, отодвинутую с первых мест после поражения Наполеона. Мюрат, низложения которого добивался Талейран, тоже мог перейти на сторону Бонапарта. Конгресс замер в ожидании новостей из Франции.
Страсти вскоре улеглись, и бывшие союзники начали обвинять друг друга. Британцев упрекали в том, что они упустили Наполеона, хотя по условиям отречения ему вовсе не запрещалось покидать Эльбу. В пособничестве побегу подозревали австрийский двор, императору Францу облагодетельствованный им зять на французском троне мог показаться удобнее, чем заносчивые Бурбоны. Французам напомнили о том, что они не выплатили императору Эльбы обещанные два миллиона франков, что вполне могло подтолкнуть его к побегу. Пруссаки интересовались, у кого Бонапарт на этот побег денег раздобыл. Русскому царю ставили в вину излишний либерализм и снисходительность, именно по его настоянию местом ссылки не выбрали далекие острова Святой Елены или Азоры.
Пока в Вене искали виноватых, Наполеон двигался к Парижу. Войска, посланные против него, присоединялись к его маленькому отряду, города чествовали, как законного правителя Франции, народ приветствовал овациями и цветами.