Напуганный возможностью нового вторжения Талейран поторопился составить декларацию, объявлявшую Наполеона вне закона. Война должна вестись против узурпатора, а не против Франции, настаивал он. После целого дня дебатов документ подписали представители восьми держав. Остальные участники Конгресса остались этим недовольны, их снова отстранили от принятия решений, влияющих на судьбы всей Европы.
Шемет в эти дни почти не выходил из дому. Глухая ярость овладела им, ненависть белым пламенем горела в глазах, ногти до боли впивались в ладони. В первый же день он чуть не бросился в Париж, несмотря на то, что до окончания траура оставалось еще два месяца. Но Наполеон продвигался слишком быстро, и надежда увезти Каролину из Парижа до его прихода была ничтожно мала.
Двадцать пятого марта Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия подписали соглашение, по которому каждая из сторон обязывалась выставить против Наполеона стопятидесятитысячную армию. Император Александр снова почувствовал себя полководцем и вызвался возглавить ее лично, но Меттерних вежливо, но твердо, убедил его отказаться от этой мысли, предложив снова создать военный совет, куда войдут русский царь, прусский король и австрийский фельдмаршал Шварценберг. Веллингтон от участия в совете отказался, заявив, что предпочитает взять в руки мушкет. Через три дня после подписания соглашения Седьмой коалиции британский фельдмаршал направился в Брюссель, чтобы лично возглавить собирающуюся там армию.
Русские войска стояли в Польше, австрийские -- на юге, по Рейну. Прусские армии спешно двигались на север -- в Нидерланды, Бельгию и Люксембург. Почти сразу же вслед за Веллингтоном Вену покинул фельдмаршал фон Блюхер, назначенный прусским главнокомандующим в этой кампании.
В тот же день стало известно, что Бурбоны бежали из Парижа, и Наполеон с триумфом вошел в город, снова заняв опустевший престол. Весна запахла порохом и кровью.
Простившись с Жюстиной, намеревавшейся еще ненадолго задержаться в Вене, Войцех опять облачился в черный мундир. Между ним и Каролиной снова стоял Бонапарт, и на этот раз не только свобода, но и любовь звала Шемета на битву.
Медвежья шкура
Войцех спрыгнул с воза, отряхнул мундир от пахучего прошлогоднего сена, втиснул в заскорузлую крестьянскую ладонь серебро. Кавалерийские шпоры зазвенели по старинной мостовой, фельдфебель, возглавлявший проходящий мимо взвод Ландвера, взял под козырек, но взгляд его выразил легкое недоумение при виде путешествующего в стогу сена гусарского лейтенанта.
Из Эрсталя, где эскадрон разместился по квартирам, в Льеж Шемет приехал по весьма радостному поводу, и настроение его, тяжелое и мрачное на протяжении последних месяцев, чуть просветлело в ожидании встречи со старым другом. Йенс Миллер, вернувшийся в Мединтильтас вскоре после отъезда Войцеха из Вены, проявил чудеса преданности и героизма, приведя в Льеж Йорика. Верхом молодой камердинер ездить умел плохо и не любил, но дальнюю дорогу одолел довольно скоро, прощальные слова Жюстины попутным ветром несли его в Валлонию.
Мундир Йорик признал, голос тоже. Сахарку обрадовался, ткнулся бархатистым носом в плечо, прося добавки. Войцех нежно потрепал шелковистую гриву. Казенный конь, хотя и офицерского разряда по всем статьям, доверия у него не вызывал.
-- Пусть на конюшне отдохнет, -- Шемет снова вручил поводья Йенсу, -- вечером сам в эскадрон отведу. А ты-то что думаешь дальше делать? Домой? Не спеши, отдохни с дороги. Бонапарт нас пока не торопит.
Домой Йенс не собирался. Войцеху с трудом удалось убедить симпатичного, но тщедушного юношу в том, что в денщике господин граф не нуждается, а вот при штабе грамотных писарей и счетоводов недостает. Миллер смутился, покраснел. Пришлось Шемету самому вести его в штаб Первого корпуса к фон Цитену и лично давать рекомендации.
Знакомствами граф Шемет пользоваться не любил, искренне считая, что личные одолжения вредят делу. Но совсем недавно, после горячего спора с полковником фон Лютцовым, возглавившим Вторую бригаду кавалерии корпуса Цитена, вынужден был, преодолевая неловкость, писать к самому фельдмаршалу фон Блюхеру, да еще и напоминая о трубке, подаренной ему в Лейпциге. Освобожденная Пруссия нуждалась в регулярной армии и организованном по ее образцу Ландвере, и "Черная Стая", пусть и сохранив право на добровольческий мундир, была расформирована и распылена по разным частям. Только кавалеристы да часть конных егерей все еще оставались с полковником, но гусар и драгун вооружили пиками, сочтя, что от улан пользы будет больше.
С ментиками ни Шемет, ни фон Таузиг расставаться не захотели, чуть не наговорили полковнику дерзостей, пригрозив подать прошение о возвращении на службу в другую часть, но выслушали реприманд, склонив головы и признав, что не Лютцов принимает решения, а командованию виднее. После этого Войцех и решился писать лично Блюхеру, все еще находившемуся в Берлине, и разрешение на формирование эскадрона было получено, с условием, что его удастся собрать среди добровольцев, прошедших со "Стаей" прусскую кампанию 1813 года.
Теперь они ждали чету Эрлихов, ничуть не сомневаясь в том, что Ганс и Клара по первому зову встанут в строй. Сотню уже почти набрали, и фон Цитен разрешил не только черные ментики, но даже, с большой неохотой, серебряные черепа на фуражках и киверах, официально запрещенные к ношению Фридрихом-Вильгельмом еще зимой тринадцатого года. Запрещение, впрочем, касалось теперь уже несуществующего Люцовера, так что обойти его до нового королевского указа оказалось возможным.
Девятнадцатого апреля в Льеж прибыл главнокомандующий, и подготовка к предстоящей кампании подчинила себе всю жизнь старинного бельгийского города. На площади перед дворцом свергнутого еще в 1798 году принца-епископа маршировали батальоны, по улицам, между роскошных домов из красного кирпича и голубого камня, громыхали обозы, проносились с присвистом вестовые на горячих конях, по вечерам в ресторанах и трактирах блестящие офицеры кружили головы женам и дочерям достойных горожан, запивая горячим шоколадом рассыпчатые нежные вафли. Ганс и Клерхен все еще не давали о себе знать, и Шемета начало охватывать легкое беспокойство.
Клерхен Войцех ждал, как никого другого. С Дитрихом он мог говорить обо всем: о предстоящей битве, о грязной политике Конгресса, о преимуществах оружия с клеймом "Испытано в Льеже" даже над английскими заводскими винтовками, о небе, вернувшемся в его сны свежим ветром и ослепительной синевой. Но только не о том, что не давало уснуть в глухой ночной час. Не о Париже, не о Линусе. Срок траура давно закончился, но почтовое сообщение с Францией прервалось, и Войцех в бессилии скрежетал зубами, глядя в темный потолок тесной комнатушки ветхого бельгийского домика, чувствуя себя вдвойне лжецом. С Кларой об этом говорить было не нужно, она поняла бы без слов.
Эрлих примчался в Эрсталь на взмыленном мышастом коне, отыскав Шемета в цейхгаузе, где лейтенант занимался проверкой обмундирования. Клары с ним не было.
-- А Клерхен где? -- нетерпеливо спросил Войцех. -- Фланкеры волнуются, командира до сих пор нет.
-- Клара в Льеже, -- понурившись, сообщил Ганс, -- в гостинице. Мы почтовой каретой добирались, дорога ее измотала совсем. Ждет тебя к ужину.
-- Меня? -- удивленно переспросил Войцех. -- Не нас?
-- Тебя, -- подтвердил Ганс, -- Дитриху не говори пока. И...
Он замолчал, подбирая слова.
-- Если она скажет, что я безответственный, беспринципный эгоист и безмозглый болван, не спорь, ладно? Просто соглашайся со всем, что она говорит.
-- Ладно... -- в полном недоумении протянул Войцех, -- как скажешь. А в чем дело-то?
-- Не могу, -- вздохнул Ганс, -- я слово дал, что молчать буду. Сам увидишь.
Он вдруг просветлел и потащил Войцеха из цейхгауза к коновязи. К седлу мышастого был приторочен большой сверток, обернутый парусиной.