-- Федор Васильевич, -- осторожно начал Войцех, -- как же так получилось, что мы Бонапарта на Березине упустили? Ведь теперь война продлится еще долго. Может, и с год.
-- Надоело воевать? -- усмехнулся Ридигер. -- Или что другое тревожит?
-- Тревожит, -- кивнул Шемет, -- но это дела домашние. Я о другом думаю. Ведь князь Кутузов не на паркетах петербургских чины выслужил. В бою ранен, Суворов его обнимал, Румянцев ценил. А в эту кампанию Светлейшего как подменили. Мне Вася Давыдов говорил, что сам слышал в бытность свою адъютантом у Багратиона, как тот сказал: "Хорош и сей гусь, который назван и князем и вождем! Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги".
-- Интриган и царедворец, -- согласился полковник, -- ну, так это ни Потемкину, ни Румянцеву, ни самому Суворову не мешало. В молодости Светлейший князь неплохим генералом был, никто не спорит. Но самостоятельных решений не принимал. Турок бил? Их, окаянных, только ленивый не бил.
-- Но он же не бежал сражений! -- Войцех в сердцах хлопнул себя кулаком по колену, и Ридигер поглядел на него со снисходительной усмешкой.
-- Горячность молодости, поручик. Мечты о славе, о власти. Так многого нужно достичь, так мало есть, чего терять. А с годами-то все меняется. Зачем же рисковать, когда и без того слава и почести как из рога Фортуны сыплются? Барклай телегу на гору вкатил, Светлейшему оставалось только наблюдать, как она оттуда помчится. Не ошибается тот, кто ничего не делает, поручик. Вот и Кутузов ни разу в эту кампанию не ошибся.
-- А как же Березина? -- Войцех вернулся к тому, с чего начал.
-- На Березине Светлейший того врага убрал, который ему более мешал, -- вздохнул Ридигер, -- адмирал теперь в опале. Не ошибся он...
Ридигер замолчал, поникнув головой, и Шемет понял, что опасный разговор закончен.
-- Идите отдыхать, поручик, -- Ридигер поднялся, и Войцех последовал его примеру, -- завтра в разъезд поедете, за час до выхода авангарда. Приказ я вам с утра пришлю.
Выехали затемно. По дороге на Дунашево разъезд свернул в лес, продвигаясь осторожным шагом, чтобы не потревожить хрусткий бурелом. Уже на подъезде к селу заслышалась гортанная немецкая речь, остатки корпуса князя Вреде разместились в Дунашево на ночлег. Войцех, спешившись, подошел почти к самой опушке, считая походные костры. Вернулся к гусарам и, легко вскочив в седло, развернул Йорика на восток. Теперь следовало спешить, чтобы авангард, перешедший под командование полковника Сухозанета, вовремя получив сведения о неприятеле, успел атаковать его на биваке.
Упавшее поперек тропы дерево Войцех едва успел заметить в предутреннем полумраке леса. Одними коленями послал Йорика в прыжок и тут же налетел грудью на натянувшуюся веревку, с трудом удержавшись в седле. Из густого ельника, примыкавшего к левой стороне тропы почти вплотную, раздались ружейные выстрелы, два десятка пестро разодетых фигур выскочили из засады с обнаженными саблями и тесаками в руках.
На большей части нападавших были французские пехотные мундиры, но Войцех почти не сомневался, что это не регулярный отряд отступающей к Вильно неприятельской армии, а разбойничья шайка. Поживиться у гусар было нечем, но строевые кони, все еще крепкие, несмотря на недокорм, были для убегающих вслед за французами мародеров дороже золота.
Войцех ударил наотмашь с седла, обрубая руку, потянувшуюся к узде Йорика. Конь заплясал, закружился, помогая всаднику отбиваться от направленных на него уланских пик с укороченными для пешего боя древками. Грохнул еще один выстрел, Кононенко, рубившийся рядом с командиром, упал с седла, повиснув на стременах.
-- Бей, не жалей! -- раздался чуть не из-под копыт знакомый голос, мелькнул красный верх казацкой папахи. Шемет, узнав своего врага, с удвоенной яростью ринулся в бой.
Истоптанный снег заалел кровью, свирепые крики дерущихся утонули в бешеном ржании коней, зазвенели сабли. Казак отступил к ельнику, трясущейся рукой заряжая огромный старинный пистолет. Между ним и Войцехом очутились двое французов, безуспешно пытавшихся ссадить Шемета с коня, издалека тыча в него остриями пик. Войцех послал Йорика вперед, опрокинув одного из противников, быстрым ударом сабли перерубил древко пики, тут же, почти без замаха, ткнул второго в лицо острием. Пуля ударила Шемета в бедро, подпруга лопнула, и он покатился по окровавленному снегу, не выпуская из рук золотого эфеса сабли.
Войцех успел вскочить на ноги, прежде чем казак, уже с шашкой в руке, подскочил к нему.
-- Уходи! -- хлопнул Йорика по крупу. -- Прочь! Прочь отсюда!
Конь рванулся вперед по тропе, уворачиваясь от хватающихся за узду рук.
Все еще оставшиеся в седлах семеро гусар кружили в неразберихе боя. Наконец, они сумели сомкнуть ряд и дружно двинулись на противника, тесня его к лесу. С тропы донеслись выстрелы, и французы бросились наутек, побросав мешающие при беспорядочном бегстве пики. Шемет кинулся к врагу, но раненая нога подвела его, и он рухнул на колено, безуспешно пытаясь отбить обрушившийся на плечо удар казацкой шашки.
-- На этот раз я тебя точно убил, твое благородие, -- ухмыльнулся казак, вонзая клинок в живот истекающему кровью Войцеху.
Он снова занес шашку, но, завидев мчащегося к нему гусара, повернулся и во всю прыть помчался в лесную чащу.
Голоса звучали глухо, словно кто-то накрыл голову Войцеха тяжелой подушкой.
-- Помер поручик-то, -- горестно произнес Вулич, один из тех, с кем Шемет ходил на приступ в Полоцке, -- жалко. Справный офицер был.
-- Надо бы забрать его, -- заметил другой гусар.
-- В Нарочь скакать надо, -- ответил Вулич, -- донесение передать. А эти ведь и воротиться могут. И с тропы непойми-кто из ружья палил. Бог даст, потом подберем.
Войцех попытался шевельнуться, но даже тихий стон не вырвался из пересохшего горла. В глазах стояла чернота, темнее самой ночи.
-- Бесславный конец, -- горько подумал он, проваливаясь в эту черноту.
Побег
"Ослеп", -- пронеслась первая страшная мысль.
Чернота окружила его, непроглядная, как вечность.
Войцех попытался повернуться, и боль накатила, горячая и вязкая во вспоротом животе, острая и пульсирующая в рассеченном до кости плече. Дернула простреленное бедро, отдаваясь искрами раздробленной кости. Заныла в застывших от ледяного холода пальцах. Горячим песком забила горло невыносимая жажда.
"Ослеп, -- безучастно и обреченно повторилась мысль, -- ну и черт с ним. Все одно помирать. С такими ранами не живут. Только бы не мучиться долго".
Низкий мужской голос произнес что-то успокаивающее на непонятном языке, смутно напомнившем одновременно латынь и русинский диалект Литвы. Тяжелая и шершавая ладонь легла на горячечный лоб.
-- Пить... -- едва ворочая распухшим языком, прошептал Войцех.
Голос не ответил, рука заботливо поправила нетугую повязку на животе. Темнота не отступала. Боль качалась тихо, ритмично, словно на мягких рессорах.
"Карета, -- вспомнилось, -- черная карета. В Тельшах. И потом у Березины".
Войцех вдруг понял, что показалось ему еще тогда странным. Окна огромного угловатого экипажа были закрыты не занавесками -- плотными ставнями. Темнота перестала быть такой угрожающей, липкое беспокойство неизвестности сменилось гораздо более осмысленным страхом.
"За мной следили. Но кто? И зачем?"
Обдумать ответ он не успел. Колесо налетело на камень, карету тряхнуло, и боль отбросила Войцеха обратно в забытье.
Теперь темнота была теплой и мягкой, щекоча лицо ворсинками плотного плаща, накрывшего Войцеха с головой, словно труп. Боль отступила, но водянистая слабость растворила все члены в склизкую жижицу, не давая ни пошевелиться, ни застонать. Справа тянуло жаром затопленной печи, горьковатым дымом курной избы. Спина покоилась на чем-то твердом и узком, снизу поддувало сквозняком. В тишине слышался только дальний свист ветра да тихое поскрипывание ветвей на морозе, приглушенное, словно за стенами дома.