-- Это твое дело и твой выбор, -- неожиданно произнес по-французски густой баритон, -- тебе он нужен, ты с ним и возись. Или брось. Найдешь другого.
-- Другого найти непросто, -- возразил второй голос, показавшийся Войцеху смутно знакомым, -- его безумие...
-- Мне-то что за дело? Мы и так задержались тут почти на сутки. Некогда возиться.
-- Ты же знаешь, -- в голосе послышалось легкое недовольство, -- я не справлюсь. Даже если он выживет, а это вряд ли, останется калекой. Я могу помочь его телу заживить раны прежде, чем начнется воспаление. Но разорванные кишки сами не заживают. Тут я бессилен. И, к тому же, мне нужен ученик, а не раб. Нет, я не справлюсь. Помоги, и я заплачу.
-- У тебя нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, -- с холодной насмешкой ответил первый голос, -- оставим этот разговор. И твоего протеже тоже. Дай ему умереть спокойно. Или убей.
-- Ошибаешься, друг мой, -- голос зазвучал мягко и вкрадчиво, -- мне есть, чем заплатить. Я могу рассказать, почему тебе стоит сделать это бесплатно.
-- Вот как? -- рассмеялся баритон. -- Предсказание? Забавно. И что же такого должно случиться, чтобы мне стоило возиться, спасая его жизнь?
-- Когда-нибудь он отплатит тебе тем же. Большего сказать не могу. Я не вижу, когда и как.
-- Значит, ты знаешь, что я соглашусь? -- смех стал громче и язвительнее.
-- Нет. Будущее не предопределено. Но...
-- Ну что же, -- ответ последовал после долгой паузы, -- я дам ему шанс.
Плащ заскользил по лицу Войцеха, и в глаза ударил ослепительный свет. Всего лишь тусклый огонек свечи. Шемет так и не разглядел склонившееся над ним лицо.
-- Ну, юноша, -- насмешливо произнес незнакомец, -- сейчас вы узнаете, что такое боль.
Одним движением он сорвал повязку с живота Войцеха, и безумный огненный вихрь затопил сознание.
Дни и ночи слились в бесконечную тьму кошмарных сновидений и мучительных пробуждений.
Во сне он бродил по снежным лесам Жемайтии, голод гнал его сквозь бурелом в самую чащобу. Из горячей пасти вырывалось утробное рычание, мохнатые лапы с длинными когтями рвали кору деревьев. Он валился с ног от усталости, мечтая только о том, чтобы заснуть под заснеженными корнями могучего дуба, где в глубокой яме пахло прелой листвой и грибницей. Но голод не давал покоя, вел по следу кабана, оленя или зайца, и только восхитительный вкус свежей крови, заполняющей пасть, струящейся между острыми клыками, наполнял его недолгим блаженством.
В полудреме мысли путались. Легкое покачивание кареты, тихий голос во тьме, бормочущий ласковые покойные слова на чужом наречии, голос мужицкий, грубый, надтреснутый, ветер да скрип ветвей, стук колес, конское ржание -- только звуки. Глаза завязаны, руки, слабые как у столетнего старика, примотаны к телу тяжелым шерстяным одеялом. Жажда и голод. И боль, пульсирующая в такт конскому топоту, слабеющая понемногу, но не отпускающая никогда.
"Верил бы в ад, решил бы, что помер", -- подумалось Войцеху.
Но хуже всего были остановки. Сильные руки выносили его из кареты, укладывали на лавку в чужой избе, а то и прямо на пол. Глаза накрепко закрывала повязка, но одеяло разматывали, оставляя обнаженное тело беззащитным перед новой волной сумасшедшей, разрывающей внутренности боли. Войцех чувствовал чье-то незримое присутствие рядом, иногда ледяная рука касалась его ран, но ни слова, ни шороха, ни даже дыхания он не слышал.
Сколько времени они провели в пути, Войцех не знал. Но после нескольких остановок боль от тряски в раненом плече утихла. Потом, как-то вдруг, обнаружилось, что уже давно не болит простреленная нога. И, когда спазмы в разрубленном животе сменились легким тянущим нытьем, губ его коснулась долгожданная влага -- всего несколько капель.
А потом колеса застучали по булыжной мостовой, и городской шум, приглушенный, ночной, возвестил о том, что они прибыли на место. Скрежетнули ворота, карета остановилась. Войцеха снова подхватили на руки, внесли наверх по скрипучей деревянной лестнице, словно тюк сгрузили на пол. Помещение наполнилось звуками -- топот расторопных ног, стук металла о дерево, плеск воды. Вскоре его размотали, оставив лишь повязку на глазах, и блаженное тепло горячей воды окутало изможденное тело, когда его погрузили в большую ванну. Уже привычная мужская рука взялась за губку, отмывая от дорожной грязи. Это было восхитительно. Унизительно. Стыдно.
"Буду жить, -- усмехнулся про себя Войцех, -- если уж о достоинстве беспокоюсь".
Тела коснулась прохлада крахмальной простыни, под ней чувствовалась мягчайшая перина, сверху -- шелк одеяла. Войцех попытался было задуматься над происходящим, но почти сразу уснул. И на этот раз сон был вполне человечьим -- звук трубы и летящие на битву кони.
Разбудило его прикосновение ледяных пальцев к обнаженному животу. Шемет сжался, стиснул зубы, предчувствуя неизбежную боль, но на этот раз легчайшее касание было почти ласковым.
-- Я сделал все, что мог, -- произнес баритон, -- он выживет, если ему хватит на это сил. Можешь начинать его кормить.
В ответ раздался странный звук, словно кто-то всхлипнул в ужасе.
-- Бульон, молоко, -- с насмешкой произнес баритон, -- а ты что подумал? Я более не могу злоупотреблять твоим гостеприимством, у меня дела в Константинополе. Прими на прощание совет, не торопись с объятием. Дай ему окрепнуть.
-- Но ты сказал, что он еще может умереть, -- сказал почти что знакомый голос.
-- Может, -- сурово произнес баритон, -- но ты мне запретил поддерживать его силы. Я вытащил из него все, на что он был способен. И его безумие... Он почти дошел до предела, за которым будет бесполезен даже для такого Безумца, как ты. И вернулся. Удивительная крепость духа. Береги его, друг мой. Возможно, ты был прав, и ему еще предстоит вернуть мне долг. Прощай.
Дверь захлопнулась за незнакомцем, и в комнате снова воцарилась тишина.
-- Войцех, -- позвал мягкий юношеский голос, -- Войцех, ты меня слышишь?
Шемет решил не отвечать. Ему спасли жизнь? Что ж, прекрасно. Но что делать с этой жизнью, он решит сам. И уверенность в том, что цена, которую ему наверняка назначат за ее спасение, окажется выше, чем он готов заплатить, укреплялась в Войцехе с каждой минутой.
Дорожный провожатый исчез вместе со странным лекарем. Теперь о Войцехе заботился тот, кто просил о его жизни. Кормил из чайника теплым бульоном или молоком, обмывал, расчесывал, с почти родительской нежностью, словно малое дитя. Силы понемногу возвращались, но Шемет упорно делал вид, что не в силах ни пошевельнуть рукой, ни повернуть голову. Судя по шуму, доносившемуся из-за плотно закрытых ставен, визиты свои непрошеный благодетель наносил по ночам. В комнате стояла кромешная тьма, но хозяин дома, похоже, видел не хуже, чем днем. Войцех все еще спал большую часть времени, но в краткие часы одинокого бодрствования все его мысли сосредотачивались только на одном -- на побеге из слишком гостеприимного дома.
Наконец, настало утро, когда Войцех с трудом сумел подняться в кровати и встать на ноги. Его шатало, но он добрел до стены и, придерживаясь за нее, ощупью добрался до окна. Задвижка долго не поддавалась, и, когда окно, наконец, приотворилось, впустив в комнату узкую полоску света, Шемет сполз на пол, переводя дух.
Кроме большой и пышной кровати, в комнате высился резной шкаф, у стены стоял умывальный таз и кувшин на полке, рядом -- большое зеркало. Преодолевая слабость Войцех, пошатываясь, подошел к нему, вглядываясь в полумраке в серебристую поверхность венецианского стекла.
За время, проведенное в постели, Войцех исхудал до последней крайности. Щеки ввалились под пушистой бородкой, глаза запали. Руки превратились в птичьи лапки, ребра под истончившейся кожей можно было пересчитать взглядом. Но шрамов не было. Туго натянувшаяся кожа была гладкой, словно у младенца. Войцех в недоумении оглядел себя, не веря своим глазам. Даже узенький шрам на большом пальце, напоминавший о неудачно вырезанном в детстве деревянном кораблике, исчез. С рук сошли цыпки, перламутрово-розовые ногти выглядели ухоженными, как в петербургские беспечальные времена. Зубы, не так давно шатавшиеся и кровоточившие, крепко засели в деснах. А тот, нижний, наполовину обломившийся, из-за которого раздуло щеку, был цел.