Но мы, вместо того чтобы затеряться, по примеру многих, в зарослях парка, предпочли прогулку по деревне, в обществе поэта Ромюра и юной девушки. На узенькой заросшей тропинке мы едва не опрокинули клетку с кроликами. Девочка, обожавшая домашних животных, тут же с угловатой грацией танцовщицы опустилась перед ними на колени, затем поднялась, встав на пуанты в своих белых туфельках под растроганным взглядом поэта.
Мы взломали забитую дверь деревянной церквушки, сиротливо торчавшей на равнине; мой возлюбленный взошел на кафедру, открыл тяжеленную Библию и торжественно прочел нам проповедь на тему плоти и духа, вспугнув птицу, угнездившуюся среди труб органа, и оранжевую бабочку, а нас рассмешив до слез.
Мы отвечали ему:
— Отныне дух и плоть нерасторжимы и на земле и на небеси.
— Что вам ведомо об этом, дети мои?
— А что ведомо вам, отец наш?
— О, несчастные грешницы! Сей же ночью вас ждут удивительные события. И да защитит вас Всевышний! — закончил он с поистине церковной медоточивостью.
Мы вышли и пустились в обратный путь через кукурузное поле, где воровато шныряла лисица; ее глаза, как пара сигарных огоньков, блеснули вдали, но она тут же скрылась из вида. А вот и деревня; из растворенных окон длинного коровника на нас пахнуло уютным домашним теплом животных. Мы вошли, поздоровались с пастухом, который доил своих жующих питомиц, звонко хлопая их по светлым, ходуном ходящим бокам, и, пересмеиваясь, громко прочли их имена, старательно выписанные над каждым стойлом:
— Люсия, Маркиза, Лизетта, Миньона, Клоринда…
И вновь я взглянула на своего брата, который мне братом не был; он тоже смотрел на меня, стоя посреди этого коровника, более просторного, чем церковь, и мы выпили по очереди теплое пенистое молоко из железной кружки, которую протянул нам скотник.
Однако поэт и юная наша спутница горели нетерпением вернуться — разными путями — к своим возлюбленным. Эти последние, быть может, именно в данную минуту изменяли им. По возвращении в Овальный салон нас приветствовала пара хиппи. Эти юноша и девушка от совместной жизни стали удивительно похожи друг на друга: их треугольные лица были одинаково бледны, взгляд отличался одинаковым надменным безразличием. Пестротканая лента стягивала чистый, гладкий лоб каждого из них, и оба заплетали в косу длинные свои волосы. Остальные гулявшие полуночники также вернулись в дом и сели перед камином погреться у огня из жарко пылавших буковых поленьев.
Наш хозяин — старый напудренный герцог — отдавал распоряжения служанке, и та, погружая большую ложку в широкую хрустальную чашу, осторожно разливала по рюмкам рубиновый напиток, составленный из крепких душистых ликеров и французского шампанского, с таинственными пряностями, клубникой и вишнями.
— Взгляните, это настоящий кубок страсти!
Но Жозиана насмешливо возразила:
— Нет, Ромюр, это всего лишь аквариум для карасей…
К счастью, хозяйка дома была глуха, а герцог, ее отец, мало интересовался нашей компанией.
Гостей ждал концерт, а перед ним — чтение Мемуара о местных нравах и обычаях. Но тот, кто должен был прочесть его нам — ученый-этнолог Лакюз, — отсутствовал. Что задержало его? Могучая, необузданная сила этого человека, умеряемая какой-то глубинной, зловещей мягкостью, неизменно порождала вокруг него смятение чувств. Но он любил двусмысленность. И вместо того, чтобы забыть его, мы думали о нем.
— Умнейший человек! — сказал кто-то.
— Ничего удивительного, — ведь это же дьявол во плоти! — возразил Ромюр.
Тут только я впервые заметила на лбу поэта пару бугорков, непреложно свидетельствующих о его энергии и, конечно, о богатом воображении. Но увидела я и другое: сквозь желтовато-бледную кожу юной Альберты пробился слабый румянец, а во взгляде ее загорелись красноватые огоньки. Это существо буквально зачаровало меня — не только своей внешностью, но и холодной, бесполой грацией.
Люстра, висевшая в центре овального потолка, среди лепных завитушек, легонько закачалась: потолок дрожал под чьими-то тяжелыми шагами там, на верхнем этаже.
— Кто же это ходит? — спросил герцог.
Мы тотчас получили ответ: дверь салона растворилась и явился Лакюз. Грузная, мощная его фигура странно противоречила абсолютно бесшумным, хотя и широким, движениям.
Он явно не хотел разговаривать и отказался читать вслух Мемуар.
— Это очень скучно! — заверил он нас.
Герцог не снизошел до возражений; он просто отменил обещанный концерт, предложив свою прогулочную коляску двум музыкантшам — арфистке и флейтистке, — которых мы видели только мельком.