— О, вы еще держите коляску с лошадьми! — восхитились они.
— Приятной поездки в обратную сторону! — бросил им Лакюз.
— Вы увлекаетесь, друг мой!..
Упрек этот принадлежал исследователю Рамье, кругленькому, подвижному молодому человеку в очках с черепаховой оправой, которые он то и дело водружал на свою кудрявую, барашковую шевелюру.
Полетта, возрастом старше нас, но все еще красивая красотою зрелости, смотрела на Лакюза с обожанием. Герцогиня осталась в салоне. Я вдруг заметила, что ее левое, дряблое и отвисшее, веко непроизвольно упало, тогда как правый глаз был по-прежнему открыт. Зрелище было жутковатое; мне стало не по себе, и я покинула всех этих людей, решив рассмотреть фамильные портреты на закруглявшейся мягко, без единого угла, стене салона. Предкам, верно, слегка дуло в спину зимой, когда за портретами гуляли холодные сквозняки.
Внезапно я услышала фразу, произнесенную моей кузиной Жальвеной, которая сидела на канапе, прильнув к своему любовнику:
— …к чему все время поминать смерть и жизнь после смерти?! Давайте наслаждаться нынешней жизнью!
— А кто-нибудь из вас верит в потустороннее? — спросил Лакюз, бросив на стол Мемуар, над которым взвилось облачко бурой пыли.
— Я — нет.
— А я — да!
— Не забудьте, что всякое утверждение содержит в себе отрицание.
— Мы превратимся в нечто другое.
— Это большой вопросительный знак, — сказала я. — Уравнение нового типа.
Вошла служанка, неся два блюда с лакомствами, солеными и сладкими. Лакюз неотрывно следил за ней. Она шла, соблазнительно покачивая бедрами; на ее полуобнаженной груди блестел маленький золотой крестик. Проходя мимо Лакюза, Марьетта чуть было не опрокинула стул. Она явно не осмеливалась глядеть на него. Он коротко усмехнулся и продолжал:
— Так что же для всех вас идея Бога?
— Изобретение человека, порожденное его страхом. Естественная потребность.
— Отец, о котором мы все мечтаем… — вздохнул лохматый студент, до сих пор ни разу не раскрывший рта.
— Пугало, которым с сотворения мира размахивают перед народами тираны.
Настала пауза.
— Некто бесконечно Милосердный, Безупречный… — провозгласил мой возлюбленный.
Слова его напомнили мне катехизис, но я знала, что он говорит искренне.
— Однако почему людям понадобилось есть его?
Этот вопрос Лакюза привел всех в крайнее изумление.
— Среди вас есть католики. А облатка — это ведь Бог, значит, вы едите, вы перевариваете его…
— Но это и есть главное стремление любви! — ответила Кристина.
— Да-да, и, притом самое сильное.
— И вечное. Во всех первобытных племенах люди едят плоть, пьют кровь и высасывают мозг своих мертвых сородичей или врагов (ибо мы любим также и врагов!), дабы перенять их лучшие качества. Этот факт был дурно истолкован колонизаторами и миссионерами. Которые поступали еще того лучше — съедали своего Бога.
— Во имя которого благополучно истребляли всех этих так называемых дикарей, — горько заметил Рамье.
— А теперь их убивают во имя науки, во имя прогресса…
— …которые заменили богов, но не менее безжалостны.
Однако Лакюз крепко держался за свою мысль:
— Почему же все-таки мы едим то, что обожаем, то, что любим больше всего в мире? (Тут он сменил тон.) А ведь вам хорошо известно, что можно любить и то, что презираешь. Женщин, к примеру, которые обладают всего одним качеством.
— Вас, верно, заставляет так говорить какая-то скрытая неудовлетворенность! — возмутилась Жальвена.
Одна из молодых девушек, месяц назад потерявшая мать, вдруг покраснела до корней волос.
— Я должна вам признаться… меня и саму это буквально потрясло… со мною случилось нечто совершенно необъяснимое. В тот день, когда я увидела свою мать мертвой, я испытала инстинктивное желание взять себе какую-то частичку ее тела, вдохнуть ее запах, выпить ее кровь, уже застывавшую в жилах… да-да… мне захотелось даже съесть кусочек ее бедной плоти. Съесть!
И девушка бурно разрыдалась.
Остальные замолчали.
— Это было какое-то наваждение; мне хотелось внедриться в нее, внедрить ее в себя. Да, я ощутила эту надежду, эту возможность перехода одного тела в другое с помощью обряда людоедства.
— И вы это сделали? — с циничной усмешкой спросил Лакюз.
— О Боже, конечно, нет! Я даже не осмелилась отрезать на память прядь ее волос. Только и смогла, что поцеловать ее в ледяной лоб и прикоснуться к сложенным на груди рукам, которые так ласково гладили меня в детстве.