Но иногда она забавы ради назначала мне свидания в таких неудобных местах, где я не мог толком к ней подступиться. Например, это были лужайки, расположенные ниже деревни, среди осин и кустов шиповника, чьи листья неумолчно шелестели в воздушных потоках, поднимавшихся со дна ущелья. Трава, странно тонкая и голубоватая, была очень скользкой, и Жанна забавы ради каталась, к великому моему ужасу, по этим крошечным лужайкам, у самого края пропасти! Бросившись на колени, я подползал к ней, пытаясь оттащить назад, умоляя прекратить эту опасную игру. Тогда она вцеплялась в меня и делала вид, будто хочет увлечь за собой вниз; ей нравилось ощущать, как я напрягал мускулы в этой борьбе. В такие мгновения, когда Жанна забывала о своих высокопарных рассуждениях и превращалась в озорного ребенка, она казалась мне особенно соблазнительной.
А еще мы любили встречаться в пустых амбарах или хлевах. Молодая женщина крадучись подходила к заброшенному строению. У нее была смешная привычка обнюхивать стену перед тем, как войти внутрь; она с таким удовольствием вдыхала запах дерева, что я даже испытывал легкий укол ревности. И от этого она становилась еще желаннее. В полумраке мы ложились на сено, и все происходило как там, в лесу, в аромате кипрея: Жанна сбрасывала одежду и являлась мне обнаженной, в нимбе сиреневого сияния.
— А твой муж, как он?.. — спрашивал я иногда.
Она закрывала глаза и не отвечала. Только однажды шепнула мне:
— О, как он мне надоел! Если бы ты знал, как он мне надоел. Мне хотелось бы овдоветь.
Наверное, я слишком строго взглянул на нее, потому что она вдруг покраснела до ушей.
Мы расставались на подходе к деревне, без единого слова. Вернувшись в свою одинокую комнатку, я вынимал из кармана ветку можжевельника или медвежьей ягоды, а то и недозрелую шишечку лиственницы и, щелкнув зажигалкой, следил, как они с тихим потрескиванием сгорают на ее огоньке. Воздух начинал благоухать смолой, и мне всю ночь чудилось, будто я сплю в лесу, служившем для нас ложем любви. Но иногда, лежа между шершавыми холодными простынями, я вдруг испуганно вздрагивал, увидев во сне, как мое тело скользит вниз и стремглав падает в пустоту.
Я, конечно, очень скоро понял, что Жанна по природе своей глубоко аморальна. Больше всего на свете ей нравилось в любви физическое наслаждение, жгучее наслаждение, утоляющее ее неизбывную жажду. Она готова была заниматься любовью с кем угодно и как угодно. Иногда она рассказывала мне, что мечтает о противоестественных соитиях с оборотнями, с людьми-деревьями, с гигантскими птицами, которые обнимали бы ее своими мощными крыльями.
Спустя какое-то время Жанна вдруг опять исчезла. Я же, напротив, достиг такого накала страсти, что не мог прожить без нее и дня. И решил пойти к ней. Впервые я попал в ее дом. Она жила на верхнем этаже высокого шале; я был так возбужден, что вошел, не постучавшись. В кухне на скамье лежала фуражка Анатаза. Не считая этого, здесь царил образцовый порядок. И чистота. Чугунная печка блестела так, словно ее маслом намазали; стол и буфет еще источали острый запах влажной еловой древесины, натертой мастикой. Что говорить: даже деревенские кумушки, дружно ненавидевшие Жанну, и те охотно признавали: «Она такая чистюля, что у них с Анатазом можно есть на полу!»
Не зная, дома ли Жанна, я не решался войти в комнаты, но тут сквозняк распахнул внутреннюю дверь, и я увидел ее. Она сидела за длинным столом с карандашом в руке и копировала выкройки, напечатанные в газете. Ее лицо, грустное и погасшее, смутило меня, и я, наверное, так и не посмел бы войти, если бы она не обернулась ко мне. Что ей померещилось в моем взгляде? Она испуганно вздрогнула от неожиданности, но сразу же овладела собой.
— Здравствуй, — сказал я.
И подошел ближе. Она продолжала рисовать.
— Ты одна?
— Да.
Рядом с ней стояла шкатулка с принадлежностями для шитья, накрытая лоскутом рыжего, слегка вытертого бархата; на него падали последние лучи заходящего солнца, и этот бархат напомнил мне опаленный зноем берег озера в тот день, когда она впервые отдалась мне на пожухшей траве, где у нас не было никакого укрытия — ни тени, ни листвы, и только ястребы парили высоко в небе над нашими телами. Я стоял, не сводя глаз с этого клочка ткани, который разрастался и разрастался в моем воображении; Жанна, удивленная моим интересом, тоже посмотрела на него. Но в этот момент солнце погасло, и наваждение кончилось.