При первой возможности Кемский переехал обратно к себе. Не ужас и испуг ощутил он, а пролил слезы унылого, сладостного воспоминания, увидев в этот раз картину, представлявшую место детских игр и мечтаний его. Василий Григорьевич поселился у него в доме, чтоб ближе за ним присматривать. Кемский учтивым, но холодным письмом уведомил Алевтину о своем выздоровлении и о намерении жениться на Наталии Васильевне и просил прислать к нему питомца его, Сережу. Алевтина, желая уколоть Наташу, поручила ей, как гувернантке, свезти ребенка. Она вошла в комнату в ту самую минуту, когда Кемский признался почтенному старцу в любви к его дочери и просил его благословения.
- А что, дочка, - спросил он по-малороссийски (в делах сердца употреблял он это наречие, как в рецептах язык латинский), - неужели правда, что ты готова идти замуж за князя? - и прибавил из любимой своей песни: - Хочешь меня старенького да покинуты!
- Нет, нет! Никогда вас не покину! - вскричала Наташа, бросаясь к нему на шею.
- Добре! Добре, - сказал он, утирая слезы, - ступай за него и будь счастлива. Он истинно добрый человек. Люби его всем сердцем, а я буду приходить к тебе на борщ и на вареники. Да чур не забывать наших малороссийских песен! Никого у меня не осталось на родине. Жива одна сестра, да и та не в живых: в монастырской келье доплакивает горькие дни. Не увижу я более своей Украины; так будь же здесь моя родина!..
Восторги юной счастливой любви! Кто вас опишет!..
XXI
Прошла зима. Наташа была уже несколько месяцев княгинею Кемскою, а муж ее счастливейшим человеком в мире. Никогда не чувствовал он такого спокойствия, такой свободы духа, как ныне: все мечтания, грезы, видения его исчезли. Он пояснил Наташе, кто был Алимари, возбудивший ее ревность, и, конечно, с удовольствием встретил бы его, но уже не тосковал по нем. Наташа вступила в роль княгини без усилия и труда. Не придавая никакой цены дороговизне нарядов, она играла бриллиантами и драгоценными шалями, как прежде стеклярусом и простою тафтичкою. Благородный ее тон, образование, привычки к светскому обращению заставляли уважать ее, а скромность и добродушие возбуждали нелицемерную к ней любовь и в тех, которые хотели бы позабавиться на счет новой княгини.
Первым ее старанием было помирить князя с Алевтиною: это было не трудно. Князь не умел долго сердиться, ненависти не знал вовсе и охотно делал угодное милой своей подруге. Алевтина рада была, что возобновлением прежних связей может прекратить вредные слухи, носившиеся в городе, насчет обращения ее с братом. Прасковья Андреевна оросила новобрачных дешевыми слезами, когда они приехали к ней с первым визитом. Иван Егорович с достодолжным высокопочитанием подошел к ручке княгини и при каждом случае величал ее сиятельством. Алевтина приняла ее с выражением нежнейшей дружбы и старалась всеми средствами заставить ее забыть прошедшее. Иногда однако она при всем лицемерии не имела сил преодолеть внутреннее влечение злобы и ненависти и пользовалась случаем, когда могла, уязвить прежнюю свою наемницу, но стрелы ее отскакивали от твердого щита, который Наташа противопоставляла ей своим праводушием и благородством. Так, однажды в доме ее, в многочисленном обществе, зашла речь о болезни и чудесном исцелении Кемского. Одна старушка, охотница пожить, спросила:
- Скажи, сделай одолжение, матушка Алевтина Михайловна, откуда ты взяла такого колдуна лекаря, который из гробу людей воскрешает? Кто это, родная, вылечил твоего братца? Да сколько ты ему заплатила? Теперь они страх как дорожатся, проклятые!
Алевтина притворилась смущенною и с сожалением посмотрела на молодую княгиню. Наташа, нимало не смешавшись, сказала старушке:
- Позвольте мне отвечать вам: этот счастливый лекарь был мой отец. Мы оба, и я и муж, обязаны ему жизнию!
С сим словом она вскочила с кресел, подбежала к князю, сидевшему в некотором отдалении, и поцеловала его. Эта сцена, угрожавшая развязкою очень неприятною, тронула всех присутствовавших. И Алевтина утерла слезы.
Дом Кемского сделался приютом любви, дружбы и тихих наслаждений жизнию. Хвалынский приехал к новобрачным с некоторою робостью: он совестился явиться к Наташе, с которою в прежнем ее состоянии иногда обращался довольно смело. Она приняла его учтиво, с выражением дружбы и уважения к давнишнему искреннему приятелю своего мужа и чрез несколько минут рассеяла его смущение и неловкость. Хвалынский, глядя на прелестную, умную, добродетельную женщину, в сердце своем радовался счастию друга и признавал себя недостойным такого сокровища.
- Помнишь ли предсказание жидовки в белорусской корчме? - спросил он однажды с улыбкою Кемского.
- Какое предсказание? - со страхом спросила Наталья Васильевна, боясь, чтоб этот вопрос не возбудил в муже ее прежних мечтаний и беспокойств.
- Ничего, ничего! - сказал Кемский, обнимая ее. - Это предсказание сбылось, и я благословляю Провидение. Мне предсказано было, что я найду счастие в гробу. Только не я нашел его, а оно само нашло меня!
Берилов, взглянув в первый раз на княгиню, поражен был красотою, благородством и выражением души в лице ее. Он, по обыкновению своему, был неловок, странен, боязлив, но Наташа вскоре навела разговор на искусство и оживила артиста. Он заговорил с жаром и страстью, стал с нею толковать и спорить, восхитился ее умом, познаниями, вкусом и нежною скромностью, и в восторге своем раза два назвал ее Натальею Родионовною. Он остался по-прежнему ежедневным гостем и домашним другом князя.
Как обильны, разнообразны и занимательны описания страданий и недугов человека и как проста, суха, неинтересна история его счастия! Преследуемый судьбою, он выходит на состязание со всеми силами природы и в этой борьбе, падая ли под ударами рока или одерживая над ним победу, представляет для ближних своих зрелище богатое, грозное и умилительное. Истинное же счастие, обитая в глубине души человека, распространяя на все существо его спокойствие и тишину, принимающие для других единообразный вид равнодушия, лишают внешнюю жизнь его всякого драматического движения. Но как редки в жизни нашей эти кануны небесных праздников, кануны, в которые не бывает игрищ для черни здешнего мира!
Кемский был счастлив, как только человек в жизни счастлив быть может. Одно желание было у него: дожить до сентября, взять отставку и ехать с женою в симбирскую свою вотчину, чтоб показать ей в природе то место, которое на картине приводило его в умилительный восторг.
Книга вторая
С.-Петербург, 1799. Июнь
XXII