В первом жару Кемский не чувствовал ран своих, но вскоре природа взяла свое. Едва пришли они к первой французской перевязке, он почувствовал ослабление сил. В глазах его затуманилось. Он помнил только, что полковник сдал его на руки военному лекарю, старичку приятной наружности; его ввели в полуразрушенную хижину, положили на скамью - и все пред ним исчезло.
Чрез несколько часов он очнулся. Вокруг него было темно. Кто-то охал подле его скамьи, на полу.
- Кто тут? - спросил он по-французски. Ответа не было. Он повторил этот вопрос по-русски.
- Я, сударь! - отвечал слабый голос.
- Да кто ты?
- Силантьев, рядовой мушкетерского барановского полку. Левую руку отняли, ваше благородие!
- Миша! - закричал в радости Кемскпй.
- Ваше сиятельство! Это вы! - воскликнул Силантьев. - Слава богу, что он привел меня к вам. Встать не могу.
- Да как ты здесь очутился?
- Сам не знаю, ваше сиятельство! Когда меня ранили, я упал подле вас и вскоре обеспамятел. Вдруг слышу, шарят вокруг меня. Открываю глаза и вижу французов. Ну, думал я, последний час мой наступил, и уже хотел сотворить молитву. Они, увидев меня, будто обрадовались, подняли на ноги, посадили на лошадь и привезли сюда. Здесь, на дворе, лекарь посмотрел на мою руку, сорвал с меня мундир, засучил себе рукава, да и давай резать; я было не давался, да двое драгун меня держали. Он как ни в чем не бывало отпилил мне руку, перевязал и положил меня на траву. К ночи меня внесли сюда. Ах, больно, ваше сиятельство! Одна отрада, что я с вами.
Послышался шум у дверей; показались огни; двери растворились, и в избу внесли двух раненых французских офицеров.
- Посторонитесь! - вскричал провожавший их унтер-офицер.
Кемский хотел привстать, но не мог.
- Долой с кровати, проклятый казак! - закричал унтер-офицер еще громче и готовился стащить раненого. В это время вбежал в комнату лекарь.
- Что ты делаешь, гражданин! - закричал он унтер-офицеру. - Эти пленные находятся под покровительством законов!
- Вздор! - отвечал тот. - Это неприятели: безоружных не обижу, но и не уступлю им места, которое принадлежит французам. Долой!
- Удержись, гражданин! - воскликнул лекарь. - Знаешь ли, кто отдал их мне на руки?
- А кто? Хоть бы все пять директоров, чтоб их черт побрал!
- Нет! Полковник Уде!
- Полковник Уде? - повторил, понизив голос, унтер-офицер. - Что ж ты мне не сказал этого ранее, гражданин лекарь? Нешто! Только полковник, конечно, не захочет, чтоб и наши раненые валялись как собаки. Позволь положить их здесь в комнате, хоть на полу.
В это время раздались издали ружейные выстрелы и озарили блеском своим темноту ночи; послышались крики на улице: "Неприятели! Русские! Казаки! Спасайся, кто может!"
- Вот-те черт! - закричал унтер-офицер. - Ну, ребята! Скорей поднимайте раненых; поплетемся как-нибудь, чтоб они не достались неприятелю. - С этими словами подняли безмолвных страдальцев и поспешно вынесли из комнаты.
- И нам надобно убираться! - торопливо сказал лекарь. - Вставайте, господин офицер!
- Оставьте меня, - сказал Кемский, - и спасайтесь одни: я не боюсь ваших неприятелей; напротив, рад их видеть.
- Помилуйте! - воскликнул лекарь жалобно. - Неужели вы хотите меня погубить? Когда я дам вам уйти, меня расстреляют. Вы не знаете полковника Уде!
Звуки выстрелов приближались. Лекарь, не дожидаясь ответа, выбежал из комнаты и воротился с солдатами. Они подняли раненых, вынесли на улицу и положили на телегу, покрытую соломою. Лекарь взмостился, как говорится по-французски, кроликом (en lapin) подле фурлейта, ударили по лошадям и поскакали. Ружейные выстрелы вскоре затихли вдали, и, по просьбе Кемского, телега пошла шагом.
- Скажите, пожалуйте, - сказал он лекарю, - кто этот полковник Уде, которому я обязан жизнью?
- Как? Вы его не знаете и не слыхали о нем? Да этакой сорвиголовы у нас нет в целой армии. Храбр как шпага, умен как черт, упрям как бретонец. И что за взгляд! На кого посмотрит, тот так и съежится. Это один человек во Франции, пред которым и сам Бонапарте не устоит. Экая голова! Однажды заспорил он (это было в Милане) с нашим главным доктором об одной ране, утверждая, что она была не смертельна. Доктор заставил его молчать двумя анатомическими терминами. На другой день полковник возобновил спор и сбил доктора с поля доводами, основанными на самом глубоком познании анатомии. "Что ж вы не отвечали ему вчера?" - спросил я потом у полковника. "Да вчера, - отвечал он с простодушною улыбкою, - я сам не знал того, о чем говорил сегодня". Вообразите: он, после первого спора, купил руководство к анатомии и в ночь выучил. Сущий чародей! Да ему несдобровать у нас. Таких людей в свободных землях не любят. Бонапарту и одному тесно было во Франции, так отправился в Египет, а вдвоем с полковником он и на целой планете простора не найдет. - Лекарь продолжал свои рассуждения без умолку. Кемский и Силантьев, качаемые на повозке, заснули.
XXXII
Проворный лекарь спешил с своими пленными в безопасное место, боясь погони русских и взгляда полковника. Чрез несколько дней привез он их благополучно в Ниццу и сдал на руки старшему врачу тамошнего госпиталя. Кемский, не чувствовавший в первые минуты никакой боли, дорогою разнемогся и привезен был в Ниццу почти в беспамятстве. Между тем Миша, страдавший только телом, выздоравливал со дня на день. Недели чрез три левая рука его почти совершенно зажила, он вскоре выучился действовать одною правою и жалел о потере левой только потому, что не мог так ловко и проворно услуживать своему господину, как прежде. Понимая по-французски, он выучился говорить с тамошними жителями и в короткое время снискал знакомых и приятелей. К счастию пленников наших, они снабжены были средством купить в свете все, разумеется, кроме счастия, которое не покупается. Миша честно и бережливо распоряжал казною: нашел для князя покойную квартиру в доме одной семидесятилетней старушки, платил врачу за визиты, строго соблюдал все его предписания и берег своего барина, как нежный сын отца.
Кроткий благорастворенный воздух Ниццы, тишина и спокойствие оказали ощутительное влияние на здоровье страдальца. Раны его стали закрываться, лихорадка уменьшилась. Он вскоре начал ходить, прихрамывая, по комнате: пуля, пролетевшая сквозь пятку левой ноги, оставила на всю жизнь его воспоминание о битве при Нови. Но с возвращением сил и здоровья возникало в душе его страдание: он видел себя в стране чуждой, далекой от отечества, вражеской, в плену, не постыдном, но убийственном для благородного русского воина. А она? А Наташа? За этою мыслию возникал в душе его ряд горестных ощущений, одно другого мучительнее, одно другого ужаснее. Он искал средств дать весть о себе на родину, но не было никакой возможности: все сношения Франции и Италии с Россиею были в то время совершенно прерваны. Между тем, на авось пересылал он ежедневно по письму чрез Париж, Лондон, Стокгольм в Санкт-Петербург.